Оскар Уайльд, его жизнь и исповедание. Том II - Фрэнк Харрис

свои деньги заработал на моем творчестве, сделал вид, что меня не узнал, Александер! Это слишком подло. Фрэнк, ты бы не разозлился?

- Признаю, разозлился бы, - ответил я холодно, надеясь, что этот ицидент станет для Оскара стимулом.

Я никогда не понимал, зачем ты отдал Александеру пьесу? Ты ведь не считаешь его актером?

- Нет-нет! - воскликнул Оскар, его лицо вдруг озарила улыбка. - Александер не играет на сцене - он лицедействует. Но разве это не подло с его стороны?

Я не смог сдержать улыбку - стрела была заслуженной.

- Начни другую пьесу, - сказал я, - и Александер сразу приползет к тебе на коленях. А если ничего не будешь делать, можешь ожидать чего-нибудь похуже, чем невежливость. Люди любят осуждать любимые пороки ближних. Тебе уже следовало к этому времени понять мир.

Оскар даже не заметил намек на требование работать и разразился гневной тирадой:

- Фрэнк, то, что ты называешь пороком, вовсе не порок. Это столь же хорошо для меня, сколь было хорошо для Цезаря, Александра Македонского, Микеланджело и Шекспира. Сначала это провозгласило грехом монашество, а недавно провозгласили преступленим наследники готов - немцы и англичане, которые с тех пор сделали очень мало или вовсе ничего не сделали, чтобы усовершенствовать или развить идеалы гуманизма. Все они просто проклинают грехи, о которых понятия не имеют - вот их мораль. Грубые нации - очень много едят и пьют, и при этом осуждают плотские страсти, упиваясь гнуснейшими грехами духа. Если бы они прочли 23-ю главу «От Матфея» и применили ее к себе, они научились бы чему-то большему, чем просто осуждению удовольствия, которое они не понимают. Ведь даже Бентам отказался включить то, что ты называешь «пороком», в свой криминальный кодекс, и сам ты признаешь, что это не следует карать, как преступление, поскольку тут нет никакого соблазна. Возможно, это - болезнь, но, если так, поражает она лишь самые возвышенные натуры. Наказывать за это - зазорно. Человеческий ум не может найти аргументы в пользу такого наказания.

- Не будь в этом столь уверен, - ответил я.

- Я никогда не слышал убедительных аргументов в пользу такого наказания, Фрэнк, и не верю, что обоснования для этого существуют.

- Не забывай, - возразил я, - что практику, которую ты защищаешь, осуждали сотни поколений самых цивилизованных народов человечества.

- Всего лишь предрассудки необразованных людей, Фрэнк.

- А что такое предрассудок? - спросил я. - Обоснование тысячи поколений, столь освященное светским опытом, что оно вошло в плоть и кровь, стало эмоцией, а не просто доводом. Я предпочту один такой предрассудок, которого придерживается десяток разных народов, мириаду обоснований. Такой предрассудок - врожденное обоснование, подтвержденное опытом незапамятных времен.

Какие у тебя аргументы против каннибализма, почему нельзя откармливать младенцев для вертела и есть их плоть? Путешественники, побывавшие в Африке, утверждают, что человеческая плоть слаще любого другого мяса, нежнее, и при этом - питательнее: все аргументы говорят в пользу каннибализма. Что удерживает нас от поедания этого аппетитного блюда, кроме предрассудка - священного предрассудка, инстинктивного отвращения к самой лишь идее?

Мне кажется, человечество с таким трудом поднимается по длинному склону от дикарства к Богу, снова и снова целые поколения, а иногда - целые народы скатываются обратно и исчезают в бездне. Каждое такое падение в бездну наполняет выживших ужасом, который за много веков стал инстинктивным, а теперь ты являешься и смеешься над их страхами, говоришь им, что человеческая плоть - прекрасная еда, а поцелуи, не ведущие к деторождению - самая благородная форма страсти. Они содрогаются от этих слов, ненавидят и наказывают тебя, а если будешь упорствовать, они тебя убьют. И кто скажет, что они неправы? Кто будет насмехаться над их инстинктивным отвращением, освященным веками успешных усилий?

- Хорошая риторика, согласен, - ответил Оскар, - но - лишь риторика. Никогда прежде не слышал таких аргументов в защиту предрассудков. Не ожидал от тебя такого. Ты признаешь, что не разделяешь предрассудки, но испытываешь ужас, инстинктивное отвращение, которое ты описал. Почему? Потому что ты образован, Фрэнк, ты знаешь, что страсть, которую испытывал Сократ, не была низменной. Ты знаешь, что слабость Цезаря, назовем это так, или слабость Микеланджело и Шекспира - вовсе не омерзительна. Если плотское желание не характерно для высших форм развития человечества, по крайней мере, оно и не запрещено.

- Не могу с этим согласиться, - ответил я. - Во-первых, Шекспира давай оставим под вопросом, иначе я попрошу тебя предоставить доказательства его вины, а их нет. Что касается остальных, вовсе не подражание слабостям и порокам великих людей поднимает нас на их уровень. А представь, что судьбою нам суждено подняться выше их - тогда их слабости приведут нас в ужас.

Я не пытался предоставить тебе сильнейшие аргументы, думал, что тебе хватит ума сформулировать их самостоятельно, но, конечно же, ты понимаешь, что исторические аргументы - против тебя. Порок, о котором ты говоришь, исчез из нашей жизни, высшие цивилизации больше его не практикуют. То, что казалось довольно естественным древним грекам, для нас - неестественно. Даже лучшие из афинян это осуждали, Сократ гордился тем, что никогда не поддавался этому пороку, все наши современники осуждают это с презрением. Ты не можешь не понимать, что весь мировой прогресс, весь поток образованной мысли - против тебя, ты - мутация, диковина, аномалия, человек с шестью пальцами, но мутация твоя ничего не сулит для будущего, это - мутация из мрачной бездны былых времен, задержка в развитии.

- Ты обижаешь меня, Фрэнк, ты почти груб.

- Прости, Оскар, прости, пожалуйста, я просто хочу, чтобы ты наконец открыл глаза и увидел вещи такими, каковы они на самом деле.

- Но я думал, что ты на нашей стороне, Фрэнк. Думал, что ты, по крайней мере, осуждаешь наказание, не веришь в эти варварские методы.

- Я не верю вообще ни в какие наказания, - ответил я. - Человека можно исправить лишь с помощью любви, а не ненависти. Кроме того, я верю, что настали времена, когда пора ввести в действие новый закон, и более всего я осуждаю наказание, которое поражает такого художника, как ты, который создавал прекрасные, чарующие творения, так, словно он не создал вовсе ничего. В конце концов, то хорошее, что ты сделал, должно было уравновесить чашу весов. Мне всегда казалось чудовищным, что тебя наказали так же,