Уроки Толстого и школа культуры. Книга для родителей и учителя. Монография - Виталий Борисович Ремизов

I. ПОВЫШЕННАЯ ЧУВСТВИТЕЛЬНОСТЬ В ВОСПРИЯТИИ МИРА

Ему было дано ощутить и осознать обособленность своего «Я». Он почувствовал ее в раннем детстве, и она стала одной из доминант его раздумий о сущности жизни. Для него обособленность всегда была тайной, загадкой, предметом постоянного удивления.

«Вчера ходил ночью в метель по снегу, — читаем в его дневнике 1896 г. — натрудил сердце, и оно болит. Думаю, что я очень скоро умру <…> Сейчас сидел один и думал о том, как удивительно, что живут отдельные люди <…> И так странно, ново стало знание того, что они, все они, люди, живут, а я не живу в них, что они закрыты от меня» (53, 111).

Для Толстого отделенность, самообособленность «Я» — явление субстанциональное, лежащее в основе всего, что связано с личностью, что составляет суть самой жизни. Последняя видится ему как единство индивидуальностей, разворачивающих себя и свое сиюминутное бытие в бесконечном мироздании.

«В ряду существ, — писал он в 1870 г., — нет градаций — есть бесконечность, т. е. неизвестность, а существа, как мы, обреченные на индивидуальность, не могут видеть ничего иначе, как шаром и кругом, которого мы центр. Отнимите индивидуальность, и мы всё» (48, 128).

Именно такого «всё», т. е. бытия вне его расчлененности, Толстой не признавал, и оно, как бы ни утверждали некоторые исследователи, никогда по-настоящему не привлекало его. Напротив, всю свою жизнь он стремился утвердить мысль о неповторимости каждого существа, пришедшего в этот мир.

На признании незыблемости идеи индивидуальности Толстой строил свою философию жизни, свой художественный мир, свое педагогическое учение.

Так, осознав с юности тезис Декарта «я мыслю, значит, я существую», Толстой остался верен ему и в поздние годы. В дневнике 1903 г. встречается запись:

«Для того, чтобы было понятно мое понимание жизни, нужно стать на точку зрения Декарта о том, что человек несомненно знает только то, что он есть мыслящее духовное существо» (54, 153). И далее: «…определяя жизнь, я отвечаю так: жизнь есть сознание духовного, отделенного от Всего остального, существа, находящегося в непрестанном общении со Всеми» (54, 153).

Через анализ противопоставления «Я» и «Не-Я» Толстой часто обосновывал бытие Божественного начала, связывающего в единое целое неисчислимость форм сущего.

«Одно очень поразило меня, — признавался он в дневнике 1896 г., — это мое ясное сознание тяжести, стеснения от свой личности, от того, что я — я. Это мне радостно, потому что это значит, что я сознал, признал хоть отчасти собою того, не личного Я» (52, 123).

Раздумья о философских основах жизни отдельного человека привело Толстого к идеалистической гносеологии.

«…Занят мыслями о „Воскресении“, а между тем я знаю, чувствую всем существом, что и крепкая морозная земля, и деревья, и небо, и мое тело, и мои мысли — что все это только произведение моих пяти чувств, мое представление — мир, построенный мной, потому что таково мое отделение от мира, какое есть» (53, 211).

Проблема индивидуального бытия, самосознания личности у Толстого связана с вопросом о свободе воли, ибо был убежден, что

«свободен тот, кто сознает себя живущим. Сознавать же себя живущим — значит сознавать закон своей жизни, значит стремиться к исполнению закона своей жизни» (52, 47).

Идея значимости индивидуального в человеке, его обособленности от других, получила свое развитие в толстовском учении о нравственном совершенствовании.

«Смысл жизни только один — самосовершенствование — улучшить свою душу <…> Когда тяжело. Когда мучает что, — вспомни, что в этом только твоя жизнь, и сейчас станет легко. — И радостно» (53, 179).

Толстой мучился, когда не мог ответить на вопросы:

«a) Зачем я живу? b) Kакая причина моему и всякому существованию, c) Какая цель моего и всякого существования, d) Что значит и зачем то раздробление — добра и зла, которые я чувствую в себе? е) Как мне надо жить? Что такое смерть?» (48, 187).

Желание понять самобытность бытия отдельной личности порождало у него потребность в самоанализе и разработке форм психологического анализа.

Поняв всю важность сохранения в человеке его неповторимости, Толстой сделал эту проблему центральной в своих педагогических воззрениях. Он мучительно раздумывал над тем, как избежать процесса нивелировки личности, усредненности принципов существования.

«Человек всякий, — писал он, — живет только затем, чтобы проявить свою индивидуальность. Воспитание стирает всё» (52, 45).

В основе системы нравственных ориентиров Толстого — признание за личностью права на самобытное и свободное бытие. Следуя за одним из постулатов категорического императива Канта, он напрочь отвергал саму возможность превращения человека в средство достижения цели.

«То же происходит в технических усовершенствованиях нашего века. Они делаются жизнями человеческими. А надо ценить каждую жизнь человеческую, не ценить, а ставить ее выше всякой цены, и делать усовершенствования так, чтоб жизни не гибли, не портились, и прекращать всякое усовершенствование, если оно вредит жизни человеческой» (53, 120).

Толстого часто упрекали в гордыне, как справа — хотел возвыситься над церковью и ее идеалами, так и слева — отрицал принципы социального переустройства действительности, возвысив личность. Однако, думается, ни то ни другое не передает сущности его духовных исканий. Признав за человеком право на выражение индивидуальной неповторимости, он менее всего был склонен к культу отдельного «Я».

Дневники и письма Толстого, особенно позднего периода, буквально переполнены мыслями о необходимости поиска связующего начала между «Я» и окружающим его миром. Он понимал опасность волюнтаризма, необузданность проявления свободы в реальной жизни.

«…Кто сказал, — писал он М. Э. Здзеховскому 10 сентября 1895 г., — что индивидуальность есть необходимое условие прогресса? Это ничем не доказано, и мы не имеем права принимать это произвольное положение за аксиому» (68, 168).

Для Толстого сама по себе индивидуальность безотносительна к добру и злу. Она лишь проявление особенности человека — не более. Только в союзе с христианским идеалом всеобщего братства и единения она могла бы стать истинной силой прогресса.

Выбрав путь очищения христианства от мистики, догм и рутины, Толстой обозначил в нем связующие нити между отдельным «Я» и Божественной волей, волей Хозяина, представив тем самым на суд человеческий свою концепцию индивидуального и родового.

Поиском истинной гармонии между единичным и всеобщим он был одержим с юности. Вот что гласит одна из первых дневниковых записей 1847 г., сделанная им в казанский период жизни:

«Образуй твой разум так, чтобы он был сообразен с целым, с источником всего, а не с частью, с обществом людей, тогда твой разум сольется в одно с этим целым, и тогда общество, как часть, не будет иметь влияния на тебя» (46, 4).

Так что еще на заре юности Толстой определил главный пафос своих духовных