Петербург - нуар. Рассказы - Андрей Кивинов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Жизнь корсара проста: в море бой, а на берегу вечный праздник.
То есть кабак с музоном и телками.
Так что, если художники обслуживали цеховое производство, то есть Морской Бой, то на долю музыкантов приходилось обслуживание Вечного Праздника.
Много народу работало по кабакам. И я пела в кабаке с шестнадцати…
Именно тогда, в те годы, можно было все. Потому что ничего было нельзя. И законы ни хуя не работали. Я стала петь через полтора года после того выхода на Невский… Тогда корсары нас взяли под белы руки и повели. И привели в «Ольстер», там у Феки был порт приписки. Там сидели все люди Флинта каждый вечер.
Мы плакали. Говорили, что мы в седьмом классе. Говорили: дяиньки, мы больше не будем…
Нас не били. На первый раз объяснили, что каждый, желающий чем бы то ни было торговать на Невском, должен договориться с корсарами и отстегивать. Все просто. На Невском уже работали музыканты. И художники толкали какие-то маски и керамику.
И все отстегивали корсарам, а корсары отстегивали… опять же не ментам, а бери выше — прямо гэбухе. Все, что вокруг валюты и заграницы, — это была вотчина гэбухи, а не ментов. Хотя и ментам, конечно, тоже…
Как только начинались туристы — начиналась бурная жизнь Невского.
А когда туристов не было — оставались финские строительные рабочие.
Но мы были маленькие школьницы и по-любому нас тогда пощадили и, взяв слово, что на Невский мы больше с музычкой носа не кажем, отпустили. Вышвырнули, как котят.
Вид у нас был такой невзрослый — мы были какие-то худые и недоразвитые.
Но я очень хотела в эту жизнь. Я успела влюбиться в одного из парней, который держал меня на шиворот, провожая туда и обратно.
То ли Правая Рука Феки. То ли Левая Рука…
И я стала туда приходить. Меня выгоняли. Именно когда Фека появлялся. Он был известный садист. Но ни хуя не педофил.
Он действительно любил избивать девиц. Но за девиц у него канали только настоящие такие Блондинки, с сиськами, задницами…
Такие русские Барби. С длинными белыми волосами… Такие Барби-Бабы.
А я тогда была тощая и длинная, ну вот как сейчас. Черная, стриженая.
По-любому неформат, именно для него.
А другим корсарам я вполне нравилась.
Или просто этот цирк вокруг меня нравился.
Их как-то забавляло, что он мне не разрешает приходить в «Ольстер».
И особенно я подружилась с барменом.
Я ж там вечно сидела за баром и пила кофе с коньяком.
Потом меня и гонять перестали. Даже при Феке.
Я сидела тихонько и глядела на них. И слушала музычку.
Ну и конешно, как в кино, знала наизусть весь репертуар тамошней группы.
В один прекрасный день я окончательно осмелела и залупилась.
Я чо-то влезла, — они играли в карты!
А я влезла и сказала, что хочу сыграть.
С Фекой один на один. В очко.
Это я так выябывалась перед тем парнем, в которого была влюблена.
А я ему была точно до пизды. Но он смеялся над ситуацией вместе со всеми.
Фека сказал: «Давай сыграем. Но если ты проиграешь, мы тебя заберем сегодня с собой. И тогда уж поиграем как следует».
По городу ходили слухи, что одну девушку они вывезли куда-то на пустырь и там облили бензином и сожгли… Но это, может, были и слухи, а то, что их рабочие телки вечно ходили поломанные-переломанные и в больницу попадали, это были не слухи.
Все это я знала. Уже лет с пятнадцати.
И могла бы не залупаться.
Но меня, в общем, было уже не остановить.
Тот кофе с кониной, наверное, так действовал.
Я, конешно, проиграла.
И тогда наш Капитан Флинт сказал: «Ты очень смелая девочка. Вот щас мы проверим, до какой степени ты смелая. Не хочешь, чтобы мы тебя забрали с собой? Есть вариант: сейчас эта смелая девочка положит свои ручки на стол и мы потушим об них сигаретки. Если девочка при этом не заорет, мы ее отпустим домой. А если заорет — возьмем с собой».
Там было, кроме него, семеро корсаров, и каждый, конешно, приложил свою сигаретку на секунду. Только на секунду. Но никто не отказался у них были свои правила.
А потом Капитан сказал: «А теперь я вам покажу, как надо тушить сигаретки…» — приложил и продержал, ну, мне показалось сто лет. Наверное, минуту. Но я так и не закричала, настроилась молчать, как партизан…
Вот этот шрам, круглый большой, от Капитановой сигаретки всегда виден, а те другие семь — они маленькие и бледные…
Ну, в общем, я не закричала. И Фека сказал, что я могу катиться на все четыре стороны… Раз я такая «действительно храбрая девочка».
У меня зубы стучали, но еще хватило сил понтить, я сказала, что посижу немного — выпью кофейку…
И еще хватило сил дойти до женского туалета.
А там девки начали мне кричать: «Поссы на руки, быстро поссы!»
И сами начали мне прикладывать к рукам обоссанные салфетки.
Но тут началась такая боль, что я завыла и на пол упала.
И тут прямо туда, в женский туалет, прибежал бармен, схватил меня в охапку, выволок на улицу и отвез к себе домой.
Дома у него жила мама — Лариса Михална.
Вот это, конешно, нетипично — ни для настоящих корсаров, ни для настоящих просто уголовников.
«Мать родная», та самая, которую «не забуду», куда-то из темы настоящего корсара или уголовника теряется.
Ну, как и из русской классики.
А вот у этой нашей питерской Болотной Мафии — как ни странно, почти у всех были родители. Там ведь было много евреев и полуевреев. Из приезжих — много армян. Все такие не военные, а, скорее, торговые народы.
Русские мальчики были вообще из интеллигентных семей. Валютчицы тоже как-то все с мамами оказались… Парикмахерши, медсестры, учительницы, продавщицы, такие мамы были у них…
Да, этот бармен — это и был Миша Бакалейщиков.
Я две недели тогда прожила у них, и Лариса Михална меня лечила. Мазала какими-то мазями специальными. Моя-то мама была на даче. И вообще мало что замечала, у нее был очередной роман в это время.
А меня после этой истории люди Флинта зауважали.
И приняли не в телки, а, типа, в юнги.
Я стала такой Юнга Джим.
В тридцать седьмом году, в самое злоебучее сталинское время, вышел советский вариант «Острова сокровищ».
И там был сюжет сильно изменен, там герои были ирландские повстанцы.
Почему-то действие из Шотландии перешло в Ирландию.
Сокровища им были нужны, чтобы купить оружие.
И драться за свободу своей родины Ирландии с англичанами-империалистами. А главный герой-мальчик там превращен в девушку Дженни.
Эта Дженни любит доктора Ливси. И она устраивается на «Испаньолу» юнгой, переодевшись в мальчика. И тогда ее зовут Юнга Джим.
Играет там такая явно рыжая травести.
Хоть и чб-кинос, но по лицу видно, что рыжая.
Как все травести, с короткими толстыми ножками и круглой толстой попой. Вообще, фильм классный. И они не могли сделать сценарий по-другому. Потому что в романтическом обществе, а при Сталине общество было суперромантическое, положительные герои не могут просто так любить деньги.
Они должны любить более важные вещи — свободу, Родину…
А просто бабки — это считалось невозможно.
Ну да, просто бабки любить — это тупо.
Хотя многие любят… Можно еще любить просто власть. Фека, наверное, любил власть над своей шхуной больше, чем бабки. Многие из них любили игру. Сам процесс игры. Ну, цеховики, конечно, любили именно бабло. Я не думаю, что кто-то из них любил производство. Саксонского фарфора или там японских платков…
И вот на этой нашей питерский пиратской шхуне я в результате оказалась Юнгой Джимом. Сбылась мечта идиота — я была горда и счастлива…
Эти шрамы на руках были как инициация, они меня приняли, взяли на шхуну. И приняли не за пизду, а за храбрость и стойкость. У меня и у многих моих ровесников был культ этих ребят. Мне было пятнадцать, и они были для меня герои-победители.
Не победители гэбухи, не Волки, победившие Вошь, а, скорее, Волки из Высоцкого.
Выскочившие из загородок, сбившие флажки, победители охотников.
Победители системы.
Так мне тогда казалось. Про Вошь, это я сейчас понимаю.
А тогда, в пятнадцать лет:
Вьется по ветру Веселый Роджер…
И еще, старая песня, из Джека Лондона:
Ветер воет, море злится,Мы, корсары, не сдаем,Мы, спина к спине, у мачтыПротив тысячи — вдвоем!
Ну не круто ли?
Ну вот, тогда я и стала петь. Сперва там, в «Ольстере».
А потом в «Тройке». Потом — в разных местах…
Параллельно мы все еще где-то учились, получали ненужные советские дипломы. Я, например, когда-то училась в «Кульке» на завмузклубом.
