Кремовые розы для моей малютки - Вита Паветра
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Кому — Ему?
Патрик обнял ее за талию. Но цыганка ужом выскользнула из его могучих объятий.
— Богу. Кому ж еще? А за друга не переживай, — цыганка потрепала пса по загривку. — Не пропадет он. Ну, прощай! Там — встретимся, тогда и поговорим, — подмигнула она, блеснув зубами.
Перекрестила его трижды, опять вздохнула и пошла.
— Как зовут тебя? — крикнул он ей вслед.
— Розария, красавчик!
Ни пройдоха-бармен, ни посетители — словом, никто — не попытался ее остановить. Когда она ушла, на Патрика внезапно напала задумчивость, смеяться, веселиться, даже пить, язвить и буянить — и то вмиг расхотелось. Он вспомнил другое лицо, и другую фигуру, и легкую, будто танцующую походку… семь лет прошло — как с обрыва рухнуло, а никак ее не забыть. Ту, другую. Не вычеркнуть из памяти, не вырвать из сердца… разве что вместе с сердцем. Печаль моя, неизбывная печаль. Мой личный маленький ад. За что Ты меня наказал, Господи? И не забыть, и не забыться мне…
Но я все же попробую.
Чтобы сократить дорогу к остановке, Самуэль Шамис и Майкл Гизли решили пройти через одну из «пьяных» улочек, между старинными домами. В одном из кованых заборов кто-то «очень любезно», по словам Самуэля, расширил отверстие, и теперь через него можно было запросто провести медведя и даже слона. Либо высокого молодого человека немелкой комплекции, вроде них с напарником.
— Наконец-то, обычных, живых людей увижу, поговорю, послушаю, — выдохнул Самуэль, протискиваясь между отогнутыми прутьями решетки. — Все нормальные люди делом заняты, а я какой-то писарь, а не полицейский. Скоро все напрочь забуду, чему выучился… вот смеху будет. И позору.
— Че-че-че «нормальные»?
— Свидетелей опрашивают, например. В боевых операциях участвуют. А я то бумаги переписываю, то по моргам хожу — а потом опять пишу. Не о том я мечтал, когда шел в полицию, — снова вздохнул Самуэль.
— Твой дед — он точно не о том мечтал, бг-г!
Самуэль повернулся к напарнику и минуту-другую размышлял: дать тому в глаз или не стоит? Нет, пожалуй, не стоит. Потому что бесполезно.
— Деда моего не тронь. По-дружески говорю!
— Я ж по-хорошему! — возмутился громила-стажер. — Ты чего?!
— Ни по какому не надо, ясно?
— Шуток не понимаешь, совсем, — пробурчал Гизли. — Хрен с тобой, не буду. Вот скажи мне, Сэм, остохренели тебе чужие бумаги и покойники…
— Уж-жа-асно, — стиснув зубы, произнес тот.
— Не перебивай! Остохренели — так чего ты соглашаешься? У нас в отделе, что, бумаг и трупаков мало? Не хватает тебе, что ли? Да?
На лице Самуэля появилось выражение, ясно говорящее: вопрос задан идиотский. В смысле, риторический. Однако неизменно вежливый сержант Шамис все-таки ответил:
— Хватает, конечно. Да ведь ходят, просят… «Сэм то, Сэм сё… ну, выручи сегодня! Я не забуду!»
— И как? Не забывают?
Самуэль грустно усмехнулся.
— Когда как.
Гизли не выдержал.
— Ну, и какого рожна ты такой безотказный?! Был бы ты бабой — был бы проституткой! Зуб даю!
— Если б я не пообещал деду и Ему, — Самуэль ткнул пальцем в темнеющее небо, — если б я не дал слово держать себя в руках…
Он замолчал. Таким суровым и похожим на пистолет со взведенным курком, готовым в любую минуту выстрелить, громила-стажер еще ни разу не видел своего коллегу. С непривычки, Гизли даже отступил на шаг. Не от страха, что за бред?! — от изумления. Всегда спокойный и невозмутимый Самуэль Шамис, меланхоличный, порой занудный и слишком уравновешенный для своих тридцати лет и потому больше похожий на статую, чем на живого человека… он ли сейчас перед ним? Ой, подумал Гизли. Кажется, шутка получилась неудачной.
— Знаешь, Медведь, я долго изучал Тору. Я прочел множество религиозных книг, я разговаривал и со многими друзьями деда, и с его коллегами, тоже ребе. И молодыми, и убеленными сединами. Наконец, я много думал.
Он замолчал. Гизли внимательно ждал продолжения.
Над ними, с оглушительным карканьем, пролетела ворона. Громила-стажер едва не рявкнул ей вслед: «Заткнись, дура!!!» А Самуэль все молчал. Не то собирался с духом, не то подбирал слова. Тщательно, то есть занудно. Как всегда.
— Ну? До чего ты додумался?! — не выдержал Гизли. — Что произошло?!
— Ничего страшного, Медведь. Понял я одну простую вещь — самые умные речи, самые горячие, искренние молитвы не спасут от убийцы. Зло не надо увещевать, его надо сокрушать. Чем-нибудь покрепче слов, намного крепче. Как Давид сокрушил Голиафа.
Потрясенный до глубины души, Гизли смотрел на него и молчал.
— В вашей Книге тоже есть хорошие примеры, хотя и мало, — снисходительно, примиряющим тоном, добавил Самуэль. — Вот так я и оказался в полиции. И, знаешь, не жалею. Кажется, я тебе это говорил.
— Ну, дурак я сегодня, Сэм, дурак. Ну, занесло на повороте, — виновато пробурчал Гизли, протягивая напарнику руку. — Мир?
Самуэль покачал головой. Усмехнулся: мол, не зря тебя Медведем зовут — не со зла дел наворотишь. А язык — уж точно без костей.
— Ну, прости… а?
— Ладно, проехали. Но сначала думай, а потом говори.
И Самуэль пожал протянутую руку.
Майкл Гизли обрадовался. В воздухе больше не сверкали электрические разряды, ссора затихла в самом ее начале, и ему не пришлось колотить друга. Которого (о-ох!) он мог бы уложить с одного удара, даже несильного. Запросто, угу. Да уж… что скрывать: одними синяками и ссадинами дело бы не кончилось. И перед шефом стыдно. Вот и выходит, что с одной стороны — быть очень большим и сильным — удобно, негодяю одного твоего вида для устрашения хватит: брови сдвинул, руки потер («медвежьи лапы», ерничали остряки из других отделов), кулаки сжал… и все, у подлеца уже коленки трясутся. У кого-то и штаны — мокрые и вонючие, с обеих сторон.
А с другой стороны — беда просто. С другом и не подраться толком, если вдруг нужда. Вот приспичит отношения выяснить, а фигу! Терпи и сдерживайся. Но любопытство-то гложет. Ай, рискну, подумал Гизли.
— И все-таки, о мой ветхозаветный друг, ответь: почему ты так жаден до чужой работы? Что тебе до этих людей?
Самуэль взглянул ему прямо в глаза.
— Да потому, о мой большой и бесхитростный, мой простодушный друг, что эти люди огорчиться могут. У них либо машинистки в штате нет, либо нагружена так, что ей хоть вешайся или на стенку лезь. Откажи я этим людям — они ведь страшно огорчатся, а потом — обидятся.
— Да и хрен на них!
— Понимаешь…
