Плагиат. Повести и рассказы - Вячеслав Пьецух

С другой стороны, легкомысленно было бы пройти мимо вот еще какого кардинального свойства российского администратора: на том основании, что бог высоко, а царь далеко, он всегда полагал себя отраженной толикой верховной власти, образуемой по принципу голографии, равнокачественной частью целого, государиком государя, и чисто по-родственному сживался со своей должностью до такой степени, что разлучить их были в состоянии только опала, революция или смерть. Именно поэтому он не мог смотреть на вверенное ему государственное пространство иначе, как на собственное угодье, на казенные суммы — как на домашний бюджет, а на подданных — как на членов своей семьи, над которыми грех не изгаляться в соответствии с «Домостроем». Наконец, нужно принять во внимание еще то национальное бедствие, что русский человек единолично властвовать в принципе не способен, потому что он, как правило, малоорганизован, жалостлив, добродушен, вспыльчив, нерасчетлив, а такой набор качеств неизбежно складывается в комплекс административной неполноценности, каковой и предопределяет склонность к ханскому стилю властвования, а именно: запретительной методике, «кузькиной матери», «местам не столь отдаленным» и прямо-таки загадочному обыкновению казнить и правых, и виноватых. Сдается, этот алгоритм отправления власти есть самое фундаментальное из того, что мы позаимствовали из политической практики XIII столетия; ханствовать и баскакствовать оказалось на поверку так легко и удобно, что это направление прочно у нас взялось. Но то ли оно как-то не так взялось, то ли еще что, только прививка дала окаянные результаты. Ведь, скажем, и глуповцы никогда не были особенными инсургентами, и глуповские градоначальники, включая даже некоторые одиозные фигуры, были незлые люди и не то чтобы набитые дураки, а между тем город в течение многих столетий не мог доискаться мирного жития.

Обоюдный террор

После того как неистовый реформатор Мадерский отправился в Кишинев, бразды градоправления принял Парамон Кузмич Штукин, из лазоревых капитанов, то есть отставной чин жандармерии, которым еще сам Бенкендорф присвоил бледно-васильковую униформу. Собою он представлял крупного, басистого человека с пунцовым лицом, по-траурному обрамленным крашеными бакенбардами. Характера же он был редкостного, но именно такого, какой может развиться только в русской среде, то есть он был что-то вроде добродушного людоеда.

Приняв дела, Парамон Кузмич убедился, что никакие реформы Глупову не нужны, что от них один вред, смута, вольнодумственный сдвиг умов, излишек воображения, а что по-настоящему город нуждается единственно в крепкой власти.

Поскольку за время предыдущего мягкотелого и двусмысленного правления глуповцы частично подразболтались, работы Парамону Кузмичу открылся, как говорится, непочатый край, и он взялся за нее с ревностью подозрительного супруга. Для начала — острастки ради — новый градоначальник открыл сумасшедший дом и упек в него юродивого Парамошу, каким-то чудом дожившего до исхода девятнадцатого столетия; юродивый тем смутил своего власть имущего тезку, что он с ним разговаривать отказался; как-то после обедни выходит Парамон Кузмич из глуповского собора Петра и Павла, видит на паперти юродивого самого жалкого вида и говорит:

— Как поживаешь, божий человек?

Парамон молчит.

— Я с тобой, кажется, разговариваю, —  продолжает градоначальник. —  Ты почему такое на мои вопросы не отвечаешь?!

Парамон молчит и при этом исподлобья глядит на Штукина каверзно, нелюбовно.

— Ишь молчальник какой нашелся — властями гнушается, истукан! —  сказал Парамон Кузмич и в тот же день повелел открыть сумасшедший дом, куда он юродивого в назидание и упек.

Впрочем, скоро пошли и настоящие сумасшедшие, что, видимо, следует приписать росту самосознания.

С самосознанием в эту пору вообще ситуация складывалась чреватая. Возможно, по той причине, что реформы шестидесятых годов открыли перед державой горизонты цивилизованного бытия, а ханский стиль властвования отнюдь не собирался сдавать позиций, и даже напротив — укреплялся и матерел, в Глупове потихоньку образовалась партия совсем молодых людей, настолько проникшихся европейским самосознанием, что фронды с Парамоном Кузмичем им было не миновать. Партия эта насчитывала всего несколько человек, но зато отличалась широкой сословной представительностью, так как в нее входили и сидельцы мелочных лавок, и гимназисты, и мастеровые с фарфорового завода, и даже один юный городовой. Малочисленной же эта партия вышла по той причине, что после того, как Зеленый Змий лично посетил Глупов, пьянство приняло в городе особо значительные размеры, приближавшиеся уже к показателям эпидемического охвата, чему политично поспособствовал сам Парамон Кузмич, велевший доставлять из Таганрога дурное сантуринское вино, которое настаивали на порохе и гвоздях; а тут еще пришла мода на ливенские гармошки, и глуповские обыватели с утра до вечера пиликали на них разные простонародные вещицы, так что им было ни до чего.

Долгое время глуповские диссиденты никак не давали о себе знать, потому что начала партия с внутреннего разброда; иначе и быть не могло, это у нас так уж водится: нормальный русак чересчур личность, до неудобного личность, и если соберутся вместе пятеро русаков, то несколько раз перессорятся до «прошу исключить меня из числа ваших знакомых» прежде, чем придут к единому мнению, так как один из пятерки будет левый радикал, другой схимник, третий эстет, четвертый сенсимонист, а пятый магометанин. Но в конце концов партия сошлась на такой программе: исходя из принципа «чем хуже, тем лучше», предполагалось распускать антиправительственные слухи, пропагандировать нерасположение ко всяческому начальству, вредить где только возможно, будь то фарфоровое производство или охрана общественного порядка, на вечерах нарочито не танцевать.

Первая акция заговорщиков в сравнении с последующими была кроткой: на заборе, который огораживал котлован для видообзорной каланчи, написали масляными красками: «Штукин — дурак».

Парамон Кузмич этой надписи испугался; напугало градоначальника совсем не то, что его назначили дураком, он был выше обид на простонародье, а то, что прежде надписи на заборах встречались все нецензурного характера, проще говоря — матерные, и намек на новое, политическое качество заборных инскрипций пробудил в нем тревожные подозрения. На всякий случай Парамон Кузмич предпринял ответную политическую акцию — он распорядился резко понизить цену на сантуринское.

Тогда заговорщики устроили первый в истории Глупова трезвенный бунт, к которому, насколько выявилось терпежу, частично примкнули местные образованные круги, и, как сообщает летописец: «Несколько дней в городе не наблюдалось никаких пьяных художеств, ибо и подлый народ, на господ глядючи, засомневался в освободительных достоинствах горячащих напитков, но зато один приказчик из мануфактурного лабаза и двое губернских секретарей были взяты на замечание в неудобных разговорах об упущениях по почтовому ведомству». Однако последствия бунта оказались далекими от желанного результата: сантуринское совсем упало в цене, устоять против такой неслыханной дешевизны было невмоготу, и городские низы запили с новой силой. Это обстоятельство уволило Штукина от необходимости прибегнуть к военным средствам, поскольку город в самом нефигуральном смысле и без того пластался перед ним в прахе, за исключением кучки воинствующей интеллигенции, однако как-то отреагировать на трезвенную провокацию было необходимо, и Парамон Кузмич запретил «Истинному патриоту» сообщать обывателям городские новости, а повелел писать о зверствах башибузуков и особенно напирать на разные оптимистические известия, например на открытие в Париже Всемирной выставки. Но как назло городские новости, вроде самовозгорания от водки артели иконописцев, распространялись сами по себе, и о несчастных знала последняя глуповская собака, а в башибузуков почему-то не верили, тем более не верили во Всемирную парижскую выставку, то есть в первую очередь в существование самого города Парижа, потому что он искони представлялся глуповцу сияющей географической абстракцией, вроде молочных рек с кисельными берегами.

Разумеется, заговорщики не могли смириться с таким, со времен Анны Иоанновны неслыханным, притеснением гласности и выпустили стихотворную прокламацию, в которой были следующие слова:

Вельможи с рабскими чинамиПред троном пасть готовы ниц,И прах перед его ногамиСоставить из фальшивых лиц.Но где же мир, покой священный,Добро началом коих есть?Их нет! Что ж значит позлащенныйВенец царей, придворных лесть?

Это уже были не шутки, не заборный пасквиль, а именно что покушение на основы. Парамон Кузмич еще загодя припас отвлекающий маневр с продолжением строительства каланчи и ответил на стихотворную прокламацию возведением каркаса из сосновых бревен, который соорудила артель чухонцев. Но этого ему показалось мало, хотелось как-то рубануть с плеча, и тут градоначальнику кстати подвернулись четыре девицы из весьма приличных семейств, замешанные в одной вредной политической авантюре. Как раз об эту пору в Глупове нежданно-негаданно обнаружилась суфражистская ересь, которая бог ее знает, каким чудным образом залетела в такую глушь, и ее легкомысленно подхватили четыре глуповские девицы, образовавшие кружок имени Веры Павловны. Собственно, девицы не натворили ничего по-настоящему ужасного и опасного, поскольку программа их кружка не распространялась далее совместного вышивания гладью из видов материальной самостоятельности, и тем не менее градоначальник Штукин упек компанию суфражисток в Спасо-Ефимьевскую обитель.