Плагиат. Повести и рассказы - Вячеслав Пьецух

Самым значительным преобразованием Павла Яковлевича была реформа следствия и суда. Следствие, которое прежде велось, как свидетельствует летописец, «с чувством, по целым годам, до полного измождения обвиняемого, когда он уже отца родного готов был с радостью выдать за пятачок, не то что себя оговорить во всех мыслимых и немыслимых преступлениях, и потому много находилось виновных, которые были невиннейшими людьми во всех землях, кроме Персии, Турции и России», —  так вот это следствие Павел Яковлевич отменил. Из видов максимально стройного отправления законности дознание теперь вменялось в обязанности суда, состоявшего из председателя, двух его товарищей [44] и коллегии присяжных заседателей в составе одиннадцати глуповских горожан.

Однако первые же пробы новой системы судопроизводства со всей ясностью доказали, что реформа нуждается, по крайней мере, в существенной доработке. Например, слушалось дело регента соборного хора Пивоварова, который насмерть засек свою жену только за то, что она пару раз неосторожно перемигнулась с пономарем; так вот, присяжные заседатели вчистую оправдали убийцу, а преподаватель мыловаренной школы, входивший в коллегию заседателей, даже сочинил особое мнение, в котором он уничижительно отзывался о женском поле и требовал от властей официального разрешения «самолично казнить их сестру, —  как записано в летописи, —  всякими подручнодомашними средствами вплоть до тележного колеса».

Затем Павел Яковлевич реформировал питейное дело, повелев торговать горячительными напитками не только распивочно, но и навынос, что, впрочем, и прежде не возбранялось, но прежде спиртное, во всяком случае, не выносилось для продажи на перекрестки. Потом он провел реформу печати, составив для «Истинного патриота» реестрик тем, отвечающих духу времени, и реестрик строжайших тайн, отнюдь не предназначенных для печати, среди которых значились почему-то такие общеизвестные вещи, как отсутствие в городе отхожих мест и качество продукции фарфорового завода. За реформой печати последовала денежная реформа: деньги велено было держать не в чулках да в кубышках, а на цивилизованный манер в Земельно-промышленном банке, отделение которого нарочно открылось в Глупове и периодически прогорало, так как большинство глуповцев и под страхом смертной казни нельзя было заставить вот так просто взять свои кровные денежки и отдать. Совершилась также реформа городского управления, состоявшая только в том, что по субботам Павел Яковлевич теперь непременно появлялся на балконе своей резиденции и держал якобы с народом совет по вопросам обыкновенно возвышенным, отвлеченным. Положим, в очередную субботу, ровно в час пополудни, выходит Павел Яковлевич на балкон, приветствует подданных легким взмахом руки, принимает картинную позу и начинает:

— Расстояния — вот истинное несчастье России! Если бы не они, то бедность и варварство ваши давно были бы уничтожены. Пошлет, предположим, государь хорошего человека унять притеснения, а пока он доедет, глядишь — уже весь край разорен. Но слухи почему-то распространяются с молниеносной быстротой. Вот вам конкретный пример: не далее как третьего дня до меня дошел слух развратного содержания, что будто бы господин Чернышевский затевает революцию в Петербурге, а нынче утром я получил депешу о пожаре на столичных дровяных складах и появлении злопыхательских прокламаций. Какая-то чума, эти слухи! Конечно, тут не обошлось без вмешательства заграничных отщепенцев вроде господина Герцена, продавшего отечество за кусок английского пирога. Но и внутренний враг не дремлет: он сеет среди доброго народа нашего умопомрачительные идеи и посредством нелепых слухов смущает истинное расположение умов. Поэтому надобно объявить оным слухам беспощадную войну, подняться против них всем миром с жезлом в руках и крестом в сердце. Давайте, господа горожане, совместно пораскинем мозгами, как бы нам зловредные слухи окончательно извести…

Глуповцы молчали как зачарованные.

— Может быть, порешим во всех двусмысленных случаях закладывать уши корпией, или же пущай с утра до вечера бьют в кимвалы, чтобы ни одного фальшивого известия нельзя было бы разобрать?..

Глуповцы ни гугу.

— Принимаю ваше молчание за знак согласия. Значит, на этом и порешим: с утра до полудня закладываем уши корпией, а с полудня до захода солнца пущай бьют в кимвалы…

Следующим деянием Павла Яковлевича была гастрономическая реформа; так как градоначальника не удовлетворял уровень умственного развития его подданных, он распорядился под страхом лишения всех прав состояния употреблять в пищу продукты особо фосфоросодержащие и глюкозные, как-то вареную корюшку под специально им выдуманным приторно-сладким соусом, и первое время сам ходил по дворам с проверкой: едят ли подданные это развивающее блюдо, не манкируют ли своей пользой? Наконец, Павел Яковлевич провел реформу женского гардероба, которой придавал демографическое значение: имея в виду повышение рождаемости, он распорядился, чтобы глуповские дамы и бабы носили бы коротенькие юбки, пробуждающие игривость воображения. Эта его последняя реформа привела в исступление город Глупов. Обыватели как-то исхитрились преодолеть традиционную любовь к своему градоначальнику и внушительной толпой явились просить его удалиться. Один древний старец встал на колени под окнами резиденции и взмолился от имени всего народа.

— Уйди! —  сказал он Мадерскому со слезой в голосе. —  Христом богом просим — уйди! Ты человек нам не парный.

Надо полагать, что, несмотря на всю свою благосклонность, Павел Яковлевич навряд ли внял бы народной просьбе и оставил бы пост, как бы мы сейчас выразились, по собственному желанию. Однако в тот же день до губернии дошел слух, что будто бы глуповский градоначальник долиберальничался до организации беспорядков, и что-то очень скоро Мадерского перевели в Кишинев старшим телеграфистом.

Совсем уж неожиданным оказалось то, что, будучи деятелем нового времени и положительного направления, Павел Яковлевич по старинке ополовинил в свою пользу глуповскую казну. Вообще это странно и удивительно, каким образом российский администратор соединяет в себе подчас полярные качества властелина — он тебе и благодетель, и ревнитель благопорядка, и мелкий тиран, и заступник обездоленных перед сильными мира сего, и обидчик, и казнокрад. Объяснение такому причудливому эклектизму может быть только то, что настоящий российский администратор есть существо безличное, совершенно порабощенное веяниями своего времени, что называется, бесхребетное, которое действует строго в рамках установлений, неписаных законов и писаных предначертаний вышестоящего властелина, и поэтому он с неимоверной легкостью перестраивается из либерала в консерватора, а из консерватора в палача. И ворует он потому, что уж так это заведено; серебряную ложку он в гостях, конечно, не украдет, а в казну пятерню запустит, будь он хоть безупречной порядочности человек, поскольку традицией это показано, поскольку уж такая звезда администратора на Руси. А если вдруг завтра выйдет предписание сжечь городскую библиотеку, то он, скорее, ее вместе с читателями спалит, нежели из чести отпросится на покой. Видимо, уж так в веках воспитался российский администратор, что честь да собственное разумение ему решительно ни к чему, недаром царь Николай Павлович говаривал: «К счастью, Россия такая простая страна при всей ее громадности, что для управления ею достаточно одной-единственной головы». Короче говоря, российский администратор никогда не был политиком исполнения, а был просто безоговорочным исполнителем, который если чем и руководствовался кроме предначертаний, так исключительно рьяным сердцем, настроенным по камертону центрального аппарата. То ли высшие властелины со времен Ивана Васильевича Грозного вытравили в нем ген разумной и совестливой подчиненности, то ли действительно безбрежные просторы нашего отечества неуправляемы помимо жесточайшей исполнительской дисциплины, и оттого ум в правителях местного масштаба сроду не поощрялся, то ли вздорную нашу породу только и проймешь, что централизованной деспотией.

С другой стороны, легкомысленно было бы пройти мимо вот еще какого кардинального свойства российского администратора: на том основании, что бог высоко, а царь далеко, он всегда полагал себя отраженной толикой верховной власти, образуемой по принципу голографии, равнокачественной частью целого, государиком государя, и чисто по-родственному сживался со своей должностью до такой степени, что разлучить их были в состоянии только опала, революция или смерть. Именно поэтому он не мог смотреть на вверенное ему государственное пространство иначе, как на собственное угодье, на казенные суммы — как на домашний бюджет, а на подданных — как на членов своей семьи, над которыми грех не изгаляться в соответствии с «Домостроем». Наконец, нужно принять во внимание еще то национальное бедствие, что русский человек единолично властвовать в принципе не способен, потому что он, как правило, малоорганизован, жалостлив, добродушен, вспыльчив, нерасчетлив, а такой набор качеств неизбежно складывается в комплекс административной неполноценности, каковой и предопределяет склонность к ханскому стилю властвования, а именно: запретительной методике, «кузькиной матери», «местам не столь отдаленным» и прямо-таки загадочному обыкновению казнить и правых, и виноватых. Сдается, этот алгоритм отправления власти есть самое фундаментальное из того, что мы позаимствовали из политической практики XIII столетия; ханствовать и баскакствовать оказалось на поверку так легко и удобно, что это направление прочно у нас взялось. Но то ли оно как-то не так взялось, то ли еще что, только прививка дала окаянные результаты. Ведь, скажем, и глуповцы никогда не были особенными инсургентами, и глуповские градоначальники, включая даже некоторые одиозные фигуры, были незлые люди и не то чтобы набитые дураки, а между тем город в течение многих столетий не мог доискаться мирного жития.