По большому счету. История Центрального банка России - Евгения Письменная

Новые банкноты вошли в обращение с 1 января 1998 года. Именно в этот год, по замыслу Дубинина, должен был совершаться переход от дикого капитализма к цивилизованному рынку. Он угадал: год оказался действительно знаменательным.

Чуда не произошло

Андрей Козлов был в кабинете один. Он сидел за столом, подперев подбородок руками, и не моргая смотрел на ручку, которая лежала перед ним. Точнее, казалось, что он смотрит на ручку, а на самом деле он никуда не смотрел. Козлов думал.

Он сел пять минут назад, ему нужно было успокоиться и набраться хладнокровия. Утро началось с резкого падения цен на акции российских предприятий: все сразу рухнуло на 20 %. Торговлю на корпоративном рынке пришлось закрыть. С первых же минут началась массированная продажа ГКО. Продажи росли и росли. Как их стреножить? Козлов понимал: удержать уровень доходности по всему спектру бумаг возможно только чудом[152]. Спрос на валюту на биржевых торгах за день увеличился в одиннадцать раз: с пятнадцати до ста шестидесяти восьми миллионов долларов, а курс доллара на ММВБ в ходе одной торговой сессии вырос сразу на пятьдесят четыре пункта, или на 1,1 %, что стало самым значительным повышением котировок с начала года[153]. Российские компании выходили из ГКО и на вырученные рубли тут же покупали валюту. Все происходило молниеносно, не было времени ни подумать, ни спокойно обсудить ситуацию с кем-нибудь.

Козлов уже позвонил Алексашенко. Но тот только что-то сонно бормотал и не мог дать внятный совет. Он был первым зампредом по денежно-кредитной политике, и именно он должен был принимать решение; Козлов отвечал за банковский надзор, но в этот день он замещал Алексашенко на время командировки. В Москве все катилось в тартарары, а Алексашенко спал в каком-то немецком отеле. Козлов злился. Алексашенко не понимал, что происходит.

«Слушай, Андрей, ты там сидишь, ты все видишь, оцениваешь ситуацию и принимаешь решения. Только так бывает. Невозможно советоваться в таком режиме» – эта последняя фраза, брошенная Алексашенко, врезалась в память Козлову. Так и крутилось в голове, как заевшая пластинка: «Сидишь, видишь, оцениваешь и принимаешь решения. Сидишь, видишь и принимаешь решения».

Козлов взял со стола ручку, которая мозолила глаза, покрутил ее в руках пару секунд и решил: «Покупать! Покупать все ГКО, которые идут в продажу. Вдруг повезет». Козлову было жалко ГКО, которые обесценивались на глазах. Он их не просто создавал, а, можно сказать, выстрадал. Он хотел, чтобы они продолжали жить, и старался удержать их доходность. Козлов снял трубку и холодным уверенным голосом дал указание покупать.

Деньги на покупку брались из международных резервов, которые и так были тощими. Козлов встал, прошел до края стола и сел прямо на него. На лбу появилась испарина. Показалось даже, что ладони стали влажными. Тратить миллиарды и не знать, чем это кончится, непросто. И вдруг, сам не зная почему, Козлов вспомнил сон. Страшный. В первый раз он видел его давно, когда был студентом. Этот сон еще пару раз повторялся, поэтому Козлов его помнил. В какой-то незнакомой долине большой табун лошадей несется с огромной скоростью. Коричневый поток из сильных тел – словно река: не видно ни конца, ни края. Ты стоишь в стороне и наблюдаешь со страхом и восторгом. Ты знаешь, что нужно остановить этот поток, потому что там – впереди – что-то важное, но не можешь ничего сделать. Это жуткое чувство беспомощности. Лошади несутся, несутся навстречу гибели. А ты знаешь, но только смотришь. Лишь шаг вперед – и тебя тоже снесет этим потоком. В памяти всплывали отрывки – и всё лошади и лошади. Козлов понял, почему он вспомнил этот сон. Дело не в лошадях, а в предчувствии, когда ты знаешь, что кончится бедой, но не можешь ничего сделать, чтобы ее предотвратить. Козлов поежился и вытер влажные ладони о лацканы пиджака.

В этот день он потратил миллиард долларов.

Алексашенко стоял у окна в номере гостиницы и смотрел сквозь шторы на неспешно проходящего мужчину в каком-то странном головном уборе – то ли кепке, то ли шапке-ушанке. Чуть заметная морось делала это берлинское утро серым. Люди на улице двигались неспешно, как будто кто-то включил замедленную съемку. Алексашенко смотрел на эту ползущую картину в окне, а в голове проносилось множество тревожных мыслей: «ГКО… доходность… резервы… валютный коридор… все-таки накрыло этой Чехией… а ведь казалось, что пронесло». Алексашенко отошел от окна, сел в кресло и откинулся на спинке. «Что сделает Козлов?» – думал он. И хотя их отношения теплыми назвать было нельзя, Алексашенко стал переживать за него. «А что сделал бы я?» – размышлял он и не мог дать ответа.

Он с досадой думал: «А ведь ясно было, что к этому все идет». Ему вспомнился тяжелый разговор с другим зампредом Центробанка Александром Потемкиным. Это было в Лондоне, в июне. Они ходили как заведенные туда-обратно по Риджент-стрит, Потемкин еще как-то смешно жестикулировал. Он все твердил, что нужно приступать к политике софтлэндинга, то есть мягкого приземления. Если самолет падает, то можно резко бухнуться вниз; остановить падение нельзя, но при правильной тренировке можно мягко спланировать. Слишком много узлов завязалось, и надо их потихоньку развязывать. Алексашенко казалось тогда, что коллега перестраховывается: 1997 год шел удачно, наконец начался экономический рост. Конечно, маленький, но ведь рост, а не падение. Ельцин произнес знаковую речь: «Порядок во власти – порядок в стране»[154].

И вправду стало казаться, что Россия наконец вступает в эпоху стабильности. Деньги текли в страну рекой, западные инвесторы вкладывали много в российские активы. Правда, причина заключалась в том, что глобальные инвесторы стали перенаправлять капиталы на развивающиеся рынки, поскольку доходность в развитых странах ниже[155]. Но какая разница? Ведь тренд изменился, удача наконец улыбнулась и нам. Но Потемкин не успокаивался, а назойливо убеждал, что надо остановить выпуск ГКО и реструктурировать внутренний долг, что от коридора нужно отказываться и медленно девальвировать рубль, что правительству стоит лучше собирать налоги и провести секвестр расходов бюджета. Алексашенко еще посмеялся тогда: «Кто ж, Саша, такое даст сделать?» Вдобавок девальвация – не игрушка, а обоюдоострый инструмент, который решит одни проблемы, но создаст новые. У России на тот момент был очень большой размер внешнего долга, и резко возросшие долговые платежи могут еще больше подкосить бюджет[156].

Алексашенко оказался прав. Когда осенью они с Дубининым все-таки предложили убрать валютный коридор, Чубайс встал на дыбы: «Коридор – это стабильность. Рано отказываться!» В сентябре журнал Euromoney назвал Чубайса лучшим министром финансов года, авторитет его казался непререкаем, и Дубинин дал слабину – согласился. Черномырдин ликовал и торжественно отчитывался: «Определение политики валютного курса на целых три года вперед – это признак уверенности в наших силах»