Под кожей – только я - Ульяна Бисерова

— Посмотри на это дерево, на его искривленные ветви. Только в лесу, в окружении собратьев, деревья живут до глубокой старости. Их плотный строй позволяет выстоять под штормовыми порывами ветра, а плотные кроны не пропускают палящие лучи солнца, иссушающие землю. Только взгляни на эти громадные серебристо-серые буки. Они напоминают мне стадо медлительных слонов: те тоже заботятся о своих ближних, помогают больным и слабым снова встать на ноги и неохотно оставляют даже мертвых сородичей. Большинство пней одиноко и тихо перегнивает и через пару десятилетий — по меркам деревьев это очень быстрый срок, и исчезает в гумусе. Но некоторые пни веками продолжают жить, как обомшелые камни. Думаю, отгадка проста: другие деревья из привязанности продолжают поддерживать и питать их.

— Да бросьте! Это же просто деревья. Еще скажите, что у деревяшек тоже есть мысли и чувства.

— Взгляни наверх, на древесные кроны. Обычно дерево простирает свои ветви как можно дальше, пока не столкнется с концами ветвей другого дерева. Между ними идет молчаливая битва за воздушное пространство, за солнечный свет. Но я не раз замечал, что некоторые деревья, растущие в тесном соседстве, наоборот, как будто изначально следят за тем, чтобы ветви, направленные в сторону друг друга, не были чересчур толстыми. Они не хотят ничего отнимать друг у друга и образуют мощную крону только кнаружи, по направлению к «не друзьям». Такие пары настолько тесно связаны друг с другом через корни, что иногда даже умирают вместе. Но дружба между деревьями встречается только в настоящих, природных лесах. Высаженные в парках и скверах деревья — сироты. Беспризорники. Их корни при посадке повреждаются и уже не образуют большую сеть. Впрочем, им и не полагается беспокоиться о старости, поскольку уже в возрасте ста лет их стволы считаются зрелыми и готовыми к вырубке…

За разговорами старый библиотекарь собирал целебные травы с мелкими невзрачными соцветиями и терпким горьким запахом.

— Отвар славно помогает от простуды и кашля. Зимой в замке страшные сквозняки.

— Что за каменный век? Склад же забит медикаментами.

— Да, но такому старику, как я, химия только во вред.

— Да бросьте! Ну сколько вам?

— Семьдесят три.

Лука постарался скрыть удивление. При дворе Вагнеров было немало генералов и чиновников, которые давно отметили столетний юбилей, а то и полторы сотни лет, и, хотя и выглядели законсервированными восковыми статуями, рассчитывали еще долго коптить небо. На их фоне Фогель выглядел дряхлым, сморщившимся, как печеное яблоко.

— Ты, верно, полагал, что мне уже перевалило за сотню? Нет. Признаться, я не сторонник охватившей мир гонки за вечной молодостью. Именно так и должен выглядеть человек в моем возрасте. Так задумано природой.

Я долго размышлял над этим. Смерть — конечно, огромная потеря, которая подводит последнюю черту под прожитой жизнью. Но есть и еще одна неоспоримая истина: слишком длинный век — это против законов природы. За моими плечами долгая жизнь, в которой с лихвой хватало и радостей, и горестей, и счастливых обретений, и невосполнимых потерь… Сегодня все готовы лечь под нож хирурга и заменить все органы, как запчасти у робота, в отчаянном стремлении обмануть смерть. Настоящий культ бессмертия. Но маниакальное желание прожить как можно дольше — ошибка, способная породить страшные, деструктивные последствия. Стоит ли игра свеч? В глубокой старости жизнь становится похожа на стоячее болото — это если еще удалось не плюхнуться напоследок в старческое слабоумие. Безусловно, в каждом возрасте есть свои маленькие радости, но не хочется дожить до такого, что главным достижением за день станет то, что я без посторонней помощи добрался до туалета.

— Ну, это, полагаю, вам точно не грозит.

На самом деле в глубине души Лука был даже отчасти согласен с Фогелем — он ненавидел старость. Не выносил запаха лекарств, пыльной затхлости, ностальгии по ушедшим временам. Он не мог представить себя стариком, как бы ни силился это сделать, — высохшей бесполезной развалиной, озлобленной на весь мир.

— Возможно, старость не выглядела бы так безрадостно, если бы я был окружен внуками и правнуками.

— У вас никогда не было семьи?

— У меня была жена. И дочь. Иногда ты очень напоминаешь ее.

— Что случилось? Она погибла?

— Пропала без вести.

— Мне очень жаль, — искренне сказал Лука.

— Это все давно уже в прошлом, — Фогель ласково похлопал его по руке. — Но я до сих пор скучаю. Надеюсь, увидимся с ней там, за чертой.

— Вы что, верите в загробный мир?

— А что мне, одинокому старику, остается? Я верю в бессмертие духа так же, как и в то, что бессмертие разума — не благо, а тяжкое бремя.

— Думаю, тут бы с вами многие поспорили, — рассмеялся Лука.

— Прежний мессер, Манфред Вагнер, был одержим мечтой о вечной жизни, — неожиданно сказал Фогель. — Однажды ему рассказали о нищем ученом, которого в научных кругах поднимали на смех, считая мечтателем, сумасшедшим. На самом деле сделанные им разработки в области оцифровки сознания и переноса на внешний носитель, будь то живое существо или хранилище файлов — катастрофически опережали время.

Лука уже не улыбался. Он слушал старика с напряженным вниманием, каким-то чутьем угадывая, что эта история — не просто занимательная побасенка.

— А дело было в том, что он, в отличие от ученых собратьев, не располагал неограниченным запасом времени: его жена попала в тяжелую аварию и находилась в коме. Все сбережения уходили на оплату больничных счетов. Врачи отказывались обнадежить прогнозом, что однажды наступит день, когда она откроет глаза и назовет его по имени… Ситуацию осложняло то, что у него осталась маленькая дочь. Которая нуждалась в материнской заботе. А еще — в новых платьицах, теплых сапожках и молоке на завтрак. Денег вечно не хватало. Он, этот горемыка-ученый, уже совершенно отчаялся и даже грешным делом подумывал… — старик провел рукой по лицу, стирая невидимую паутину. — Впрочем, речь не об этом. Однажды раздался звонок: советник мессера назначил ему аудиенцию. На следующий день, в два, прямо в лаборатории. Поначалу тот подумал, что ослышался. Или все это — галлюцинация, вызванная бессонницей и истощением. Но он чуть свет явился в лабораторию, надел почти свежий костюм, выбросил все разбитые склянки и пробирки и чуть не спятил, дожидаясь, пока наступит назначенный час.

— И что же сделал советник?

— О, в ту, первую, встречу он проявил себя как истинный благодетель. Ангел-хранитель с неограниченным финансовым лимитом. Новейшая лаборатория, полная свобода действий, любые траты… Впервые за долгое время ученый был занят только