Нерусская Русь. Тысячелетнее Иго - Андрей Буровский

Девушки в этот гарем доставлялись, разумеется, из числа крепостных – из рядов «народа». Попадая в гарем, они как бы возвышались до «европейской» среды, а за проступок низвергались обратно, в необразованную народную толщу.

По-видимому, «необразованный» крестьянин для «просвещенного» дворянина был не только ценной собственностью, но, ко всему прочему, еще и «русским азиатом», подлежащим переделке, перевоспитанию. Ведь переделывал же Петр дворянство?! Так почему бы уже переделанному, «сменившему кожу» дворянству не проделывать то же самое с крестьянами? Такая цивилизаторская работа не только осмысленна, она даже и благородна. «Мы» не просто мордуем «их», как нам нравится, но «мы» «их» еще и превращаем в цивилизованных людей.

Л.Н. Толстой не зря называет «воспитанной, как французская эмигрантка» именно национальную Наташу Ростову, уж никак не позабывшую родной язык, а не патологического дурака Ипполита, не способного рассказать по-русски простенький анекдот. Случайно ли? Ведь можно понимать каждое слово, даже любить звуки русского языка, самому свободно говорить, думать, писать, читать и сочинять стихи по-русски, но какое это имеет значение, если сам строй мыслей «русских туземцев», сам способ мышления, если стоящие за их словами бытовые и общественные реалии ему малопонятны?

Вот пляшут и поют простолюдины, и странны чувства наблюдающих это дворян:

«Прислонясь к дереву, я с голосистых певцов невольно свел глаза на самих слушателей-наблюдателей, тот поврежденный класс с полуевропейцев, к которому и я принадлежу. Им казалось дико все, что слышали, что видели: их сердцам эти звуки невнятны, эти наряды для них странны. Каким черным волшебством сделались мы чужие между своими!.. Наш народ единокровный, наш народ разрознен с нами, и навеки! Если бы каким случаем был занесен сюда иностранец, который не знал бы русской истории за целое столетие, он, конечно, бы заключил, что у нас господа и крестьяне происходят из двух различных племен, которые не успели еще перемешаться обычаями и нравами» [89] .

«Загородная поездка» написана в 1827 году. Мне не известно более раннее произведение, в котором замечался бы именно культурный разрыв между русскими европейцами и туземцами.

Славянофильство и возникнет как реакция на понимание того, что «русские туземцы» – это иностранцы для «русских европейцев», и наоборот. К славянофилам как к общественному движению Алексей Константинович Толстой отродясь не примыкал, но позволю себе привести четверостишие, которым заканчивается его недоконченное стихотворение:

Конца семейного разрыва,

Слиянья всех в один народ,

Всего, что в жизни русской живо,

Квасной хотел бы патриот [90] .

«Слиянья всех в один народ» не произошло. Русский народ так и оставался разделенным то ли на два народа, то ли даже на две цивилизации весь петербургский период своей истории и большую часть советского периода.

Туземцы, как и было сказано

К середине – концу XVIII века русский народ явственно разделяется на два… ну, если и не на два народа в подлинном смысле, то по крайней мере на два, как говорят ученые, субэтноса. У каждого из них есть все, что полагается иметь самому настоящему народу – собственные обычаи, традиции, порядки, суеверия, даже свой язык… Ну, скажем так, своя особая форма русского языка.

У Николая Семеновича Лескова описана его собственная бабушка, которая свободно произносила такие сложные слова, как «во благовремении» или «Навуходоносор», но не была в силах произнести «офицер» иначе, чем «охвицер», и «тетрадь» иначе, нежели «китрадь». То есть, называя вещи своими именами, эта туземная бабушка цивилизованного Н.С. Лескова говорила по-русски с акцентом. Сама она была русская? Несомненно! Но ведь и образованный человек, пытаясь говорить на «народном» языке, тоже говорит с акцентом. Он, выходит, тоже иноземец?

Каждой из этих двух форм русского языка можно овладеть в разной степени. Барышня-крестьянка, Лиза Муромцева, достаточно хорошо владеет «народной» формой русского языка – по крайней мере достаточно хорошо, чтобы Алексей Берестьев действительно принял бы ее за крестьянку [91] .

Непонятно, правда, признали ли бы ее «своей» настоящие крестьяне? По крайней мере в середине XIX века народовольцев, «идущих в народ», крестьяне разоблачали сразу же, и разоблачали именно так, как ловят незадачливых шпионов: по неправильному ношению одежды, по бытовым привычкам, по незнанию характерных деталей. И выявляли их по языку: по акценту.

Так же точно британская дама, загоревшая в Индии, могла бы сойти за «туземку», соблазняя понравившегося ей британского чиновника. Но попытайся она выдать себя за индуску среди самих индусов, это вызвало бы в лучшем случае смех, а то и агрессию.

Конечно же, это чистой воды эксцессы, события 1812 года, когда казаки или ополченцы обстреливали офицерские разъезды. Когда русские солдаты, затаившись в кустах у дороги, вполне мотивированно вели огонь по людям в незнакомых мундирах, которые беседовали между собой по-французски. Но степень разобщенности людей одного народа очевидна.

Мы до сих пор очень мало знаем о русских туземцах. То есть мы достаточно хорошо знаем, как они одевались, как сидели, что ели и так далее [92] . Логично: ведь народы «неисторические», первобытные, и должны описываться совсем другой наукой – этнографией, от этнос – народ и графос – пишу. То есть народоописанием. История повествует о событиях, и потому подобает народам «историческим», динамичным, как говорил Карл Ясперс – «осевым» [93] , уже начавшим развитие, движение от исходной первобытности.

В результате этого мы знаем, когда появился картуз вместо шапки, когда и где стали меньше носить сарафаны, а больше платья «в талию», в каких губерниях и в какое время смазные сапоги вытеснят лапти… и так далее.

Но, в сущности, мы очень мало знаем об этой части русского народа, его истории. Н.Я. Эйдельман, предположил: а что, если дворянская консервативная позиция в эпоху Екатерины II как-то соотносится с позицией хотя бы части крестьянства?! [94] Но это лишь поставленный вопрос, а ответа на него нет и не предвидится.

Компрадорская история

И более того. Вся уже написанная русская история XVIII и XIX веков волей-неволей написана так, словно дворянство, а потом дворянство и интеллигенция – это и есть весь российский народ. Историк, даже не склонный ни к какой тенденциозности, вынужденно опирается на письменные источники, то есть на то, что оставлено людьми изучаемой эпохи. В каком-то случае он легко подвергнет документ «внутренней критике», то есть поймет, какие реалии жизни, даже не проговоренные в документе, заставили написать его так, а не иначе.

Читая высказывание почтенных господ сенаторов о том, что «у нас среди крестьян умных людей нет», историк обречен улыбаться. Нет никаких проблем в том, чтобы сразу понять – материалы Комиссии Петра Шувалова написаны в интересах одного сословия и, судя по всему, одним из политических лидеров этого сословия.

Но во множестве других случаев историки оценивают исторических деятелей так, как их оценило только одно сословие – дворянское. Дворянству было угодно считать Анну Ивановну и особенно Бирона чудовищами, а время их правления – эксцессом.

Но было ли это время эксцессом с точки зрения всего остального населения Российской империи? Сомнительно! Потому что даже военные команды, вышибавшие недоимки по законам военного времени, – это лишь прямое продолжение политики Петра, размещавшего воинские части на территории губерний, то есть фактически оккупировавшего собственную страну собственной армией. К тому же карательные экспедиции за недоимками предпринимались и при Екатерине I, и при Петре II. Масштаб другой? Может быть…

Но мог ли «простой народ» разглядеть тут приливы и отливы и связать их с годами правления императоров? Тем более что документы заседаний Сената и Указы очередного императора-однодневки им если и были известны, то только в том виде, в котором они оглашались специально для них. А политика правительства оставалась тайной за семью печатями для 99 % российского населения.

Очень может быть, бироновщина никогда и не существовала в сознании народа как какой-то особый период. Было так – продолжение жестокостей времен Петра, и только.

Точно так же нам не известно народное отвращение или ненависть к немцам. Для дворян (онемечивавшихся все сильнее) быть русскими патриотами означало плыть в русле официальной идеологии. Но для недворян (кроме служилых недворян-разночинцев) придворная идеология или идеология служилого класса просто не существовала, а немцы им ничего плохого не сделали – ни с теплого местечка не вытеснили, ни повышать квалификацию не заставили.

Так же точно и последующие цари – Елизавета, Петр III, Екатерина II, Павел I оцениваются нами только с дворянских позиций. Большая часть всевозможных «открытий» – «А оказывается, о Павле-то вот еще что думали!!!» – связана именно с этим: историк привлекает материалы недворянских источников. И чаще всего оценки императоров и их политики дворянами и недворянами расходятся. И обожание «матушки Екатерины», и отвращение к «голштинскому чертушке» и к «уродцу» Петру III, и неприязнь к Павлу I и его политике на поверку оказываются чисто дворянскими феноменами. И получается, что мы и впрямь – вовсе не в переносном смысле слова и не в порядке художественного образа – изучаем историю 1–2 % населения России так, словно эти 1–2 % и есть все 100 %. Что и печально, и неправильно.