Под покровом небес - Пол Боулз

– А я его буду так, в чистом виде. – Надев бледно-голубое шелковое платье с открытой спиной, она подошла к зеркалу, висевшему на внутренней стороне входной двери, стала наводить марафет.

Пусть поиграет, решил он, если это поднимает ей настроение; смотреть, как она в самом средоточии дикости строит эти свои крошечные, жалкие редуты западной цивилизации, даже забавно. Сев на пол в середине комнаты, он не без удовольствия стал наблюдать за тем, как она снует туда-сюда, подбирает туфельки и примеряет браслеты. Когда в дверь постучал гостиничный бой, Порт сам подошел к двери и в прихожей принял у него из рук поднос с бутылкой и всем остальным.

– Почему ты не впустил его внутрь? – поинтересовалась Кит, когда он затворил дверь за боем.

– Потому что не хочу, чтобы он бросился разносить по всей округе животрепещущую весть, – сказал Порт, поставив поднос на пол и усаживаясь рядом.

– Какую весть?

Он слегка замялся.

– Ну, что у тебя тут всякие шикарные наряды и драгоценности. Потом слух об этом будет бежать впереди нас, куда бы мы ни направились. А кроме того, – улыбнулся он, – я не хочу, чтобы они тут знали, какая ты у меня хорошенькая. Бываешь, когда постараешься.

– Ой, да ну тебя, Порт! Ты реши сначала: это ты меня пытаешься защитить? Или боишься, что к нашему счету прибавят лишних десять франков?

– Давай иди сюда, пей свой вшивый французский виски. Мне надо тебе кое-что рассказать.

– А вот не пойду. Подай мне его, как положено джентльмену. – Она расчистила от вещей местечко на кровати и туда уселась.

– Прекрасно. – Он налил в стакан приличную дозу и принес ей.

– А ты разве не будешь? – спросила она.

– Нет. У лейтенанта я хватанул коньяку, и как-то он у меня не пошел. Дрожь бьет по-прежнему. Но я узнал кое-что новое и хотел этим с тобой поделиться. По последним данным почти несомненно, что паспорт у меня украл Эрик Лайл.

Он рассказал ей о рынке сбыта паспортов среди солдат Иностранного легиона в Мессаде. О том, что сообщил ему о своем открытии Мохаммед, Порт поведал ей еще в автобусе, на котором ехали из Айн-Крорфы. В ответ она, не выказав удивления, повторила свой рассказ о том, как смотрела их паспорта, – значит, в том, что они мать и сын, сомневаться не приходится. Точно так же не удивилась она и теперь.

– Думаю, он решил, что раз я видела их паспорта, он имеет право посмотреть твой, – сказала она. – Но как он до него добрался? Когда спер?

– Когда – это я как раз знаю. Тем вечером, когда он пришел ко мне в номер в Айн-Крорфе – якобы вернуть франки, которые я ему дал. Я тогда оставил его в своей комнате наедине с незапертым чемоданом, а сам пошел к Таннеру: казалось бы, чего мне опасаться? – бумажник-то я взял с собой… Мне и в голову не пришло, что этот гад польстится на мой паспорт. Да, несомненно, именно так все и было. Чем больше я об этом думаю, тем большей уверенностью проникаюсь. Найдут они что-нибудь в Мессаде или нет, я убежден, что это сделал Лайл. Думаю, он вознамерился спереть его уже тогда, когда впервые меня увидел. Ну, в самом деле, почему нет? Легкие деньги, тем более что мать ему денег не дает вообще.

– Думаю, давать-то дает, – сказала Кит. – Но при выполнении им некоторых условий. Ему все это до крайности неприятно, и он только и смотрит, как бы сбежать; связался бы с кем угодно и что угодно сделал бы, чем жить вот так. А она это, наверное, понимает и ужасно боится, как бы он и вправду не сбежал, поэтому делает все от нее зависящее, лишь бы предотвратить его сближение с кем бы то ни было. Помнишь, она говорила тебе, что он будто бы подхватил какую-то заразу?

Порт выслушал ее молча.

– Боже мой! Это ж надо, во что я втравил Таннера! – сказал он, немного подумав.

Кит рассмеялась.

– Вот ты о чем! Да ну, он выдержит. Ему это пойдет на пользу. Кроме того, я не могу представить, чтобы он так уж подружился с кем-то из них.

– Ну это, конечно, вряд ли. – Он налил себе виски. – Не стоило бы мне сейчас пить эту дрянь, – сказал он. – Еще и на коньяк наложится… Но я не готов позволить тебе уйти в отключку одной: тебе же несколько глотков, и ты с катушек!

– Знаешь, я, разумеется, рада, что ты составишь мне компанию, но тебе-то не станет ли от этого нехорошо?

– Да мне уже нехорошо! – воскликнул он. – Но не могу же я бесконечно осторожничать только потому, что все время зябну. Думаю, в любом случае, как только мы доберемся до Эль-Гаа, мне полегчает. Там ведь значительно теплее, ты ж понимаешь.

– Опять ехать? Мы же только что приехали.

– Но ты не будешь отрицать, что по ночам здесь бывает прохладно.

– Буду! Я непременно буду это отрицать. Но… как скажешь. Если надо переезжать в Эль-Гаа, тогда поехали, ради бога, но поехали тогда скорее, а там уже побудем, отдохнем.

– Это один из великих древних городов Сахары, – сказал он так, будто демонстрирует его, держа на ладони.

– Не надо мне его рекламировать, – сказала она. – И вообще, если уж тебе так хочется, то надо не так. Ты же знаешь, я в этом ровно ничего не смыслю, мне что Эль-Гаа, что Тимбукту, все более или менее едино, все равным образом интересно, но это не то, что мне прямо вынь да положь. Но если ты там будешь счастливее – я имею в виду твое самочувствие, – надо туда поспешить, конечно. – Тут она сделала рукой нервный жест в надежде отогнать наконец назойливую муху.

– Вот как. Ты думаешь, мое недомогание связано с психикой? Ты сказала «счастливее».

– Я ничего не думаю, потому что не знаю. Но мне кажется жутко странным, что кому-то может быть постоянно холодно в сентябре в пустыне Сахара.

– Еще бы это не было странным, – раздраженно ответил он. Потом вдруг взорвался: – У этих мух прямо когти какие-то! Одного этого довольно, чтобы полностью вывести человека из равновесия. Чего им надо? Заползти прямо в глотку? – Крякнув, он встал на ноги; она смотрела на него выжидающе. – Придумал. Я сделаю так, что больше мы от них страдать не будем. Вставай.

Порывшись в чемодане, он вытащил сложенную и скатанную в рулон марлю. Кит по его просьбе освободила кровать от своих вещей. Он накинул марлю на изголовье и изножье кровати, заметив при этом, что нет разумной причины, по которой противомоскитная сетка не может стать пологом от мух. Подоткнув марлю как следует со всех сторон, они залезли под нее с бутылкой и тихо там лежали до вечера. К приходу сумерек они были приятно пьяны и не испытывали никакого желания из-под этого своего балдахина выбираться. И может быть, только внезапное появление звезд в прямоугольнике окна помогло определиться с направлением их разговора. С каждой секундой цвет неба густел, и россыпь звезд в пространстве, еще недавно пустом, становилась все гуще. Одернув на бедрах платье, Кит сказала:

– Знаешь, когда я была совсем молоденькой…

– Совсем молоденькой – это сколько?

– Ну, мне двадцати еще не было, где-то так… так вот: я думала, жизнь – это такая штука, в которой все без конца нарастает. С каждым годом она становится все богаче и глубже. Чем старше, тем больше ты узнаешь, делаешься мудрее, прозорливее, все глубже проникаешься истиной… – Она замялась.

– А теперь ты поняла, что это не так. Верно? – Порт отрывисто хохотнул. – Вышло, что она как сигарета. Пока делаешь первые несколько затяжек, ее вкус прекрасен и ты даже мысли не допускаешь, что она когда-нибудь кончится. Потом начинаешь воспринимать ее как нечто само собой разумеющееся. И вдруг осознаешь, что она догорела уже почти до фильтра. И тогда начинаешь чувствовать ее горький вкус.

– Со мной не так: я всегда чувствую и неприятный вкус, и то, что она скоро кончится, – сказала она.

– Тогда тебе следует бросить курить.

– Какой же ты вредный! – воскликнула она.

– Да никакой я не вредный! – вскинулся он и чуть не расплескал свою стопку, приподнимаясь на локте, чтобы выпить. – Это всего лишь логика, понимаешь? Да жизнь вообще, на мой взгляд, это привычка вроде курения. Все говоришь, что бросишь, бросишь, а сам не бросаешь.

– Ты-то, как я погляжу, ничего бросать даже не собираешься, – с ноткой осуждения сказала она.

– Да с какой стати? Хочу, чтобы все продолжалось.

– Но ты ведь все время жалуешься.

– Ну жалуюсь, но не на жизнь же, а всего лишь на человечество в лице некоторых его представителей.

– Эти два понятия нельзя рассматривать порознь.

– И очень даже можно. Все, что нужно, это сделать маленькое усилие. Усилие, усилие! Почему никто не хочет делать никаких усилий? Мир изменился бы кардинально. Всего-то – чуточку акценты сдвинуть.

– Это я слышу не первый год уже, – сказала Кит.

В густеющей полутьме она села, повернулась ухом к окну и говорит:

– Послушай!

Где-то неподалеку – возможно, на рыночной площади – забили барабаны, целый оркестр из них; зарокотали, мало-помалу собирая разрозненные нити ритма в единый мощный и компактный узор, который начал уже вращаться в виде пока еще несовершенного колеса из тяжких звуков, постепенно, медленным раскатом движущегося вперед и в ночь.