Под покровом небес - Пол Боулз

О том, насколько связанные с этим местом ожидания совпадут у молодой жены с представшей воочию реальностью, заранее лейтенант знать не мог, но и по приезде ничего толком выяснить не получилось: во мгновение ока она была уже опять во Франции. А как же, ведь скоро должен будет родиться их первенец! Потом она, конечно же, возвратится, и они во всем разберутся вместе.

А пока он страдал от скуки. После того как мадам д’Арманьяк уехала, лейтенант попытался было возобновить прежнюю жизнь, причем прямо с того момента, как она прервалась, но, увы, девушек из соответствующего квартала Бунуры он находил теперь раздражающе простоватыми – особенно после куда более многогранных отношений, к которым он в последнее время приохотился. В результате занялся пристройкой к дому добавочной комнаты: решил этим удивить жену, когда та вернется. Комната должна будет являть собой salon arabe.[63] Для нее уже имелись специально заказанные диваны и кофейный столик, а еще он купил очень красивый, большой, кремового цвета шерстяной ковер на стену и две овечьи шкуры на пол. Две недели он занимался отделкой этой комнаты, когда случилась одна неприятность.

Эта неприятность, пусть, в сущности, и несерьезная, его работе все же помешала, и уже хотя бы поэтому не могла быть оставлена без внимания. Более того, когда ему случалось быть прикованным к постели, будучи человеком деятельным, он сразу начинал скучать, а проваляться в ней на сей раз пришлось много дней. Вообще-то, все это было просто несчастным случаем: если бы первоначальный сигнал поступил от кого-нибудь другого – от местного жителя, к примеру, или даже от кого-то из подчиненных, – он не чувствовал бы себя обязанным уделять ему столько внимания. Но он имел несчастье сам все обнаружить – однажды утром, во время личного обхода деревень, который он проводил два раза в неделю. Тем самым происшедшему был придан статус события, причем официально признанного и важного. Дело было у самых стен Игермы, которую он всегда посещал сразу после Тольфы, пешком пройдя через кладбище и взобравшись потом на гору; из огромных ворот Игермы открывался вид вниз, на долину, где ждал солдат его заставы с грузовиком, на котором должен был потом везти командира в Бени-Изген: пешком туда тащиться все же далековато. Когда лейтенант проходил в ворота на территорию поселка, его внимание привлекло нечто на первый взгляд совершенно обыденное. Мимо пробежала собака, держа в зубах что-то большое и подозрительно розовое, частично свисающее и волочащееся по земле. Но он почему-то в этот предмет так взглядом и впился.

Вернулся, немного прогулялся вдоль внешней стороны стены. Навстречу попались еще две собаки с похожей добычей. И наконец наткнулся на то, что искал: это был всего лишь младенец, убитый, по всей вероятности, только что, нынешним утром. Он был завернут в старый номер газеты «Эхо Алжира» и брошен в неглубокую канаву. Опросив нескольких человек, которые тем утром побывали за воротами, лейтенант установил, что вскоре после восхода солнца в ворота вошла некая Ямина бен-Раисса, и шла она при этом не той своей дорогой, какой ходила обычно. В том, чтобы разыскать Ямину, сложности не было: она жила с матерью неподалеку. Сперва она истерически отпиралась, утверждала, что ничего об этом преступлении знать не знает, но когда он вывел ее из дома одну на край деревни и поговорил с ней пять минут «как следует», она спокойно рассказала ему все до точки. Чуть ли не самым удивительным в ее рассказе было то, что она умудрилась скрыть свою беременность от матери – во всяком случае, так она утверждала. Лейтенант был склонен этому не поверить, но затем вспомнил о том, какое количество нижних юбок носят местные женщины; приняв это во внимание, он решил, что она говорит правду. Хитростью заставив старшую женщину из дома удалиться, она родила ребенка, задушила его и бросила за воротами завернутым в газету. К тому времени, когда вернулась мать, она уже мыла пол.

Главное, что волновало Ямину, это как бы вызнать у лейтенанта имена тех, кто помог ему ее найти. Кроме того, она была поражена быстротой, с которой он обнаружил ее деяние, и прямо ему об этом сказала. Такая примитивная бесчувственность его даже позабавила, и минут пятнадцать он позволял себе всерьез раздумывать о том, как бы ухитриться провести с нею ночь. Но когда он с ней вместе спустился с горы к дороге, где ждал грузовик, эти свои фантазии, обуревавшие его всего пару минут назад, он вспоминал уже с удивлением. Визит в Бени-Изген он отменил и повез девушку прямо в комендатуру. Тут он вспомнил о младенце. Убедившись, что Ямина под замком и никуда не денется, он поспешил с одним из солдат на место преступления и собрал там в качестве вещественных доказательств то немногое, что еще оставалось от тельца. Эти крошечные кусочки плоти и послужили причиной тому, что Ямину поместили в местную тюрьму, где она должна была ожидать отправки в столицу на суд. Но суд так и не состоялся. На третью ночь ее заточения серый скорпион, проползая по земляному полу камеры, в углу обнаружил неожиданно приятное тепло и около него затаился. Когда Ямина во сне шевельнулась, случилось неизбежное. Жало насекомого вошло в шею, и проснуться ей уже не пришлось. Весть о ее смерти быстро разнеслась по городу; правда, скорпион в слухах не фигурировал, так что окончательной и как бы официальной народной версией было предположение, что над девушкой надругались, мучили всей заставой и при участии самого лейтенанта, после чего сочли за лучшее убить. Естественно, полное доверие эта версия вызывала не у всех, но тот факт, что она умерла, находясь в неволе у французов, оспорить было невозможно. Поверили в это в конечном счете местные или не поверили, но авторитет лейтенанта начал явно клониться к закату.

Внезапная непопулярность лейтенанта возымела непосредственный результат: в его доме перестали появляться рабочие, ведущие отделку пристройки. Пришел один каменщик, но только для того, чтобы просидеть с его денщиком Ахмедом все утро в саду, пытаясь убедить его ни дня не оставаться больше в услужении у такого монстра. И, надо сказать, сбил-таки Ахмеда с панталыку! А еще у лейтенанта появилось вполне правильное впечатление, что с ним стараются не встречаться даже на улице. Особенный страх обуял женщин: они теперь, похоже, всячески его сторонились. Как только становилось известно, что он где-то поблизости, улицы сами собой пустели; все, что он слышал, проходя по ним, это клацанье засовов. А встретится мужчина – обязательно отводит глаза. Такие вещи представляли собой удар по его авторитету администратора, но они задевали его куда меньше, чем открытие, сделанное в тот день, когда он слег, ощущая странную комбинацию из желудочных колик, головокружения и тошноты: это надо же! – оказывается, его повариха, которая по непонятной причине от него не ушла, является двоюродной сестрой покойной Ямины.

Письмо из города Алжира от его тамошнего непосредственного начальника счастья не добавило. Там было сказано, что в юридической обоснованности его действий сомнений нет: в суде Бунуры хранится банка с вещдоками, законсервированными в формальдегиде, да и признание от девушки получено. Но была там и критика по поводу его халатности; мало того (и это ударило его больнее всего), начальство подняло вопрос о его способности учитывать «психологию туземцев».

Он лежал в кровати и смотрел в потолок; чувствовал себя при этом слабым и несчастным. Пора было уже явиться Жаклине, готовить ему консоме на полдник: в это время дня он всегда взбадривал себя крепким мясным бульоном. (После первых колик он предпочел от поварихи немедленно избавиться: уж настолько-то он способен был учитывать психологию туземцев!) Жаклина же, хотя и родилась в Бунуре, но арабом был только ее отец (во всяком случае, так считалось, и, надо полагать, обоснованно: об этом говорили и черты ее лица, и его цвет), а матерью была француженка, умершая вскоре после родов. Как француженка оказалась одна в Бунуре и что там делала, никому не ведомо. Однако все это было в далеком прошлом; ребенком Жаклину взяли к себе «Белые отцы» и воспитали при своей миссии. Она знала все песнопения, которым «Белые отцы» упорно и неустанно обучали детишек; то есть, вообще-то, она была как раз единственным ребенком, который их действительно выучил. Помимо пения и молитвы, ее обучили еще и готовить, в чем она проявила талант, для всей миссии явившийся истинным благословением: до этого несчастным Отцам приходилось годами обходиться местной пищей, и у всех от нее сильно пострадала печень. Когда отец Лебрюн узнал о проблеме, вставшей перед лейтенантом, он сразу изъявил готовность прислать на замену бывшей его поварихе Жаклину, чтобы она два раза в день готовила ему что-нибудь простенькое. В первый день патер пришел навестить его лично и, присмотревшись к лейтенанту, решил, что особой опасности в том, чтобы разрешить женщине навещать его, не предвидится – по крайней мере в течение ближайших нескольких дней. Счел возможным положиться на отчеты самой Жаклины о выздоровлении пациента, ибо с тех самых пор, как тот вступит на путь выздоровления, полагаться на его благонравие будет уже невозможно. В тот первый день, глядя на то, как лейтенант обессиленно лежит в своей измятой и вздыбленной постели, он сказал: