Когда сливаются реки - Петрусь Бровка

В правлении, куда приехал Алесь, никого не было. Но не успел он сесть за стол и собраться с мыслями, как дверь скрипнула, вошел Езуп Юрканс. Толстенький, с одутловатым лицом, он некоторое время молча стоял у порога, удивленный неожиданной встречей, но потом подошел к столу.

— Я к вам, товарищ начальник.

— Зачем я вам?! — удивился Алесь.

— Я Лайзана ищу, — поправился Юрканс.

— Лайзан живет у своего, приятеля Гаманька, — объяснил Алесь и поинтересовался: — А зачем это он так срочно потребовался?

— Каспар послал, наказал, чтобы я его привез безотлагательно.

— Что же там случилось?

— Да, видно, Аустра помирает, — равнодушно сказал Езуп.

Обычно поражает только внезапная смерть, а уход человека, долго и мучительно болевшего, воспринимается как естественная развязка. Но Алесь знал, что Каспар останется один с малыми детьми, и это глубоко опечалило его. Он облокотился на стол, обхватил голову руками — горе, которое грозило обрушиться на Каспара Круминя, пересилило его собственную боль и ощущение одиночества после того, как он повернул в поле коня и оставил Анежку одну на дороге...

XII

В маленькой боковушке, при тусклой керосиновой лампе, Захар Рудак чинит ботинок сына. Лето уходит, ночи подлиннели, и теперь хватает времени и поспать, и оглядеться в хате. Сегодня Захар встал до рассвета — вчера заметил он, что у маленького Василька ободрались носки ботинок и сбились каблуки. Надев башмачок на большую деревянную ложку, он подшивает его дратвой. Представляя, как будет тепло маленькой ножке сына, Захар нежно улыбается.

Тихое, едва уловимое дыхание доносится из-за перегородки. Там спит его Катерина с маленьким сыном, ради которого он встал так рано. Он так любит их, так хочется ему, чтобы у них было все хорошо, что боится даже кашлянуть — пусть поспят, говорят, на заре снятся самые хорошие сны.

Предрассветная тишина наводит Захара на размышления. Как быстро идет время! Сколько лет уже прошло с той поры, когда он, раненый и беспомощный, лежал в этой самой хате. Тогда он маялся на горячей подушке и видел впереди только дороги, фронтовые дороги, не зная, где и чем они для него окончатся. Теперь это позади, и подчас даже не верится, что все это пережито. Тогда все казалось проще. Он был в ответе только за себя: жив — так жив, убит — так убит... А вот теперь он отвечает и за жену, маленькую ласковую женщину, настоящего друга, отвечает за будущее сына, ботинок которого у него в руках. И кроме того, он отвечает перед людьми всего села — отвечает за то, что будет у них на столе в праздники и в будни, и за то, как они будут одеты, и за всю их жизнь. Все связано между собой, и, может быть, только восемнадцатилетние влюбленные не догадываются, что для любви мало одного сердца; приятно слушать соловья, но песни его кажутся чудеснее, если ты сыт...

После того как долговцы избрали Захара председателем колхоза вместо Самусевича, хлопоты на его долю выпали большие. Вот кладет он дратвой шов на ботинке сына, а вспоминает пергалевскую дорогу, по которой недавно ходил договариваться об обмене коров. «Плохое это дело — ждать да догонять, просить да канючить»,— думает Захар. С самого детства он был мучительно застенчив. Придет, бывало, к соседям, когда они обедать собираются, приглашают его за стол — поблагодарит, скажет, что сыт, пообедал уже... А на самом деле, кажется, съел бы вместе с мисками все, что стоит на столе!..

Захар забивает деревянные гвозди в подошву, накалывая шилом дырки, а сам словно все еще ведет переговоры с правлением колхоза «Пергале»:

— Вы же ничего не теряете!.. Мясо для заготовки что от ваших коров, что от наших — одинаковое, а для соседей добро сделаете!

— Добро-то добро, да берет за ребро, — отвечает ему один из литовских колхозников. — Как же это одинаковое? Мы на заготовку могли бы сдать самых плохих коров, а вам плохих не дашь, так?

— И зачем вообще затевать эту канитель? — подает из угла голос Пранас Паречкус. — Я думаю так: каждый колхоз должен сам управляться со своими заботами... Если бы это еще в своей республике... А то ведь охотников просить много наберется...

Захар припоминает это и начинает сильнее бить по каблуку, но, тут же спохватившись, что за стеной спят жена и сын, заставляет себя успокоиться. Все-таки нелегко выслушивать такие укоры! Хорошо еще, что Юозас Мешкялис осадил этого Паречкуса:

— Не то говоришь, Паречкус. А если нам в чем-нибудь помощь понадобится, тогда как? Только кроты ничем не делятся друг с другом, у каждого свой ход и своя кладовая. Так они же слепые... Нет, плохо ты сказал, Пранас, плохо! У нас в Литовской дивизии так не бывало...

Паречкус остерегался вступать в дальнейшие пререкания и примолк. Правда, было высказано еще много сомнений и другими, но тут Захару сильно помог Юргис, отец Йонаса:

— Ничего мы от этого не теряем, тем более что плохих коров у нас в стаде мало, все время выбраковывали...

В конце концов пергалевское правление решило удовлетворить просьбу долговцев. А Мешкялис, провожая Захара, сказал ему:

— Не горюй, не подведем!

Теперь Захар думает, каких коров пригонит сегодня из «Пергале» Агата. Ее назначили заведующей фермой, и она сама вызвалась сходить к литовцам. «Нет, наша Агата, кажется, в таких делах не растеряется», — решает Захар и снова начинает стучать молотком.

За стеной зашевелились, послышался голос Василька:

— Тата!

— А чтоб тебе! Все ж таки разбудил. Чего, сынок? — весело отозвался Рудак.

Затопали босые ножки, из-за перегородки показалась голова заспанного Василька с растрепанными волосами. Он смотрел на отца, освещенного лампой, широко раскрытыми голубыми глазенками.

Захар подошел к сыну, поднял его вверх и, прижав к груди, снова сел на колоду и начал примерять мальчику ботинок. Он был доволен, что успел закончить работу.

— Смотри, сынок, какой башмак у нас с тобой получился, как новый! Бегай себе, собирай кленовые листья, вон сколько их понасыпало сегодня за ночь...

Показалась из-за перегородки и Катя. Ласково поглядела она на мужа и сына.

— Что это ты так рано поднялся? — упрекнула она Захара.

— А все по семейным делам, — показал он на ноги сына.

— Это ты мог бы и днем сделать.

— Днем у меня другие заботы. Позавтракаю — и пойду в колхоз.

— Эх, Захар, и для чего ты убиваешься? Ночами не спишь! Разве Самусевич так работал?

Этот вопрос обычно рассудительной Кати сразу вывел Захара из равновесия. Он опустил Василька на пол и возбужденно заходил по хате.

— Что ты меряешь меня по Самусевичу? Ты же видишь, до чего он довел колхоз?.. Как я могу спать, когда у меня люди уже на работе? Агата небось давно в «Пергале», скоро коров пригонит.

— Вас, может, двое таких и есть — ты и Агата.

— Двое, да не двое... А Якуб Панасович, по-твоему, спит? Или Никифорович?..

— Ладно, ладно, вот уж не знала, что это тебя может обидеть, — примирительно сказала Катя.

Захар с сыном сели завтракать.

— А вот и Якуб Панасович к тебе. — Катя показала на окошко и быстро вытерла фартуком край стола.

Войдя, Якуб Панасович поздоровался, повесил шляпу и присел на лавку. Катя пригласила его позавтракать, и Захар поднялся, чтобы освободить лучшее место за столом, но старый учитель отказался:

— Спасибо, я едва от Веры Петровны спасся... Не могу я рано есть, выпью кислого молока — и все.

— Так вы совсем ослабеете, — посочувствовала Катя.

— Нет, Катенька, я от этого не ослабею — мы, старики, люди жилистые... Но что верно, то верно, посочувствовать нам надо, а то некоторые не понимают этого. Вот хоть бы твой муж...

— Что вы, Якуб Панасович, Захар намолиться на вас не может!..

— Домолился до того, что всю партгруппу на меня спихнул, — пошутил Якуб Панасович.

Захар слушал посмеиваясь. Он понимал, что в шутках старого учителя есть и доля правды, но знал также и то, что лучше его с партийными делами вряд ли кто-нибудь управится, особенно сейчас, когда колхозу придется напрягать все силы, чтобы успеть и в своем хозяйстве и на стройке.

— Якуб Панасович, дорогой, я сознаю, что нелегко вам, но...

— А если бы я помер? — задиристо спросил старик таким тоном, который лучше всего говорил о том, что он весьма далек от печальных мыслей.

— Теперь, Якуб Панасович, больше помирают те, кто помоложе, — то от инфаркта, то от инсульта... А у вас, старой гвардии, закалка крепкая!

— Ну ладно, закалка так закалка... Но если уж сосватал, так давай о делах и говорить... Что мы с Самусевичем-то делать будем? Вот уже который день без работы ходит!.. Набедокурил, верно, а если мы ему дела не дадим, так он и вовсе опустится.

— Я бы такого пьяницу и близко к серьезным делам не допустила, — вставила свое слово Катя.

— Ты не очень-то, Катенька! — возразил Захар. — Так человека можно совсем в грязь втоптать. А что, Якуб Панасович, если нам его сделать полеводом?