Отрицание ночи - де Виган Дельфин

Мы покинули квартиру, оставив Люсиль, белую и нагую, лицом к лицу с шестью копами.

К врачу за нами последовал полицейский.

Доктор стер пятна краски с лица Манон, обработал маленькую дырочку от иголки под правым глазом. Позже, пока с Люсиль разбирались в квартире, нас усадили в большую полицейскую машину, припаркованную возле дома. Вокруг толпились люди, каждый пихал другого, наступал на пятки третьему, чтобы только поглазеть на нашу запекшуюся кровь, синяки, гематомы, разверстые раны, чтобы только насладиться чужим позором.

Я бы этим чертовым зевакам в глаза плюнула.

Когда Виолетта привела Люсиль в порядок, помыла, успокоила теплой ванной, одела, мы уступили маме место в машине. Полицейские не хотели, чтобы мы контактировали с Люсиль.

В одиннадцать часов утра улица продолжала жить прежней жизнью, машины гудели, из кафешек тянуло запахом жареной картошки и хлеба, разноцветные вывески мигали.

Только наша жизнь в этот день изменилась.

Виолетта забрала нас к себе в четверг. Стояла зима. Виолетте было двадцать пять лет.

Во второй половине дня мы вернулись домой, чтобы забрать кое-какие вещи, а вечером Виолетта уложила нас спать у себя в студии. Кровать была узкой, так что я устроилась в спальном мешке, который Виолетта привезла из путешествия по Южной Америке.

На следующее утро я проснулась разбитой и смертельно усталой, но настояла на том, чтобы идти в школу. Я знала, что больше туда не вернусь. Каждый час теперь имел горький вкус последнего – часа, урока французского, урока истории, – последних записочек за спиной у нашего учителя, последних рассказанных шепотом на школьном дворе секретов. А ведь еще недавно на этом самом дворе я впилилась головой в стену, сбегая с контрольной работы по немецкому. (В итоге меня отвезли в больницу, после чего я не спала всю ночь – переживала, что Люсиль пришлось заплатить за ненужный рентген.)

Все теперь утратило смысл. Мама сошла с ума, с ней случился приступ бреда, она съехала с катушек. Слово «бред» казалось мне каким-то подозрительно фамильярным, не медицинским, и к тому же созвучным со словом «вред». Я не понимала, что пытаются сказать врачи, хотя они терпеливо объясняли: Люсиль очень устала, ей надо отдохнуть, она не хотела причинить вред Манон, она не контролировала себя, не понимала, что делает, она любит своих детей, но нервы слабые, и все будет хорошо в конце концов, все будет хорошо…

Вечером мы поехали на поезде в Нормандию, где по-прежнему жил наш отец с женой и нашим маленьким братиком. Я прислонилась лбом к стеклу и глядела, как проносятся мимо пейзажи, знакомые до боли, я закрывала глаза и думала о том, что где-то должно существовать параллельное измерение, в котором мама не сошла с ума.

Добравшись до места, мы должны были рассказать то, чего сами не понимали, то, что не подчинялось никакой логике, не укладывалось в схемы, не анализировалось, и тем не менее произошло.

В следующий понедельник я отправилась в коллеж «Эгль» в Орне, а Манон в новую школу. Мы чувствовали себя сбитыми с толку и страшно одинокими. Модель моих джинсов «ковбой» (широкие сверху, узкие внизу) в провинции еще не продавалась, а потому дети смотрели на меня искоса и отпускали дурацкие шуточки.

Спустя несколько дней мачеха купила нам новую одежду. Прежде чем мы смогли вернуться в квартиру Люсиль, чтобы забрать вещи, прошло несколько недель, а прежде чем мы смогли снова увидеть маму – несколько месяцев.

В результате у папы мы прожили несколько лет.

Мы тогда даже не осознавали, насколько изменится наша жизнь.

В прекрасном доме Габриеля, в окружении любимых пейзажей мы столкнулись с такой жестокостью, для которой годами не хотели и не могли найти подходящих слов.

В 1980 году 31 января я окончательно порвала с теми, воспоминания о которых навсегда останутся со мной, в моем сердце, в моих клетках, с теми, которые никогда не исчезнут, точь-в-точь, как сопровождавшая их боль.

Позже мое тело привыкнет к страху, страх растворится в крови, станет частью меня.

Я уверена, что жизнь Люсиль четко делится на «до» и «после».

На нескольких страницах я описала первый приступ Люсиль, но знаю, что описала неверно, неточно, частично, блекло и бездарно. Сегодня, из настоящего, я смотрю в прошлое не в силах его расшифровать, словно до сих пор стою у окна в доме напротив и вижу свою белую обнаженную мать.

Я могла бы просто переписать слово в слово полицейский отчет, который показал мне отец, но я не знаю, нужен ли читателям такой реализм. Полицейский Жан-Мишель Р. чертовски краток:

Пациентка с нервным срывом, подвергнувшая жестокому насилию свою несовершеннолетнюю дочь (меньше тринадцати лет), доставлена в больницу Ларибуазьер.

Не знаю, какая мне польза от этих строчек.

Когда я брала интервью для книги, я попросила Манон и Виолетту рассказать мне о событиях того дня. Я хотела сравнить наши воспоминания и восстановить ход вещей. Мелкие детали не совпали. Например: был ли с нами мой кузен Франк, когда Люсиль «гипнотизировала» такси? Или: обе ли мы с Манон спали у Виолетты в ночь, когда маму поместили в лечебницу? Остальное, увы, тютелька в тютельку.

В январское утро Лизбет позвонила Люсиль, и ей показалось, что сестра не в себе. Лизбет стало страшно за Манон, она позвонила Виолетте, которая жила поблизости, и попросила сходить проверить, все ли в порядке.

Во время приступа безумия Люсиль, обнаженная и белая, выставляла свое тело в окне – напоказ – и требовала, чтобы Манон описывала ей реакцию прохожих. Постепенно на улице столпился народ, кто-то звал на помощь, кто-то кричал, кто-то свистел, и наконец кто-то вызвал полицию.

Я бы хотела знать, что случилось с Люсиль, что она чувствовала – буквально по минутам. Я бы хотела выхватить из общей картины тот момент, когда мир рухнул для моей матери, я бы хотела рассмотреть все под микроскопом, объять необъятное, постичь тайну, постичь молекулярное строение маминого организма.

Прежде чем я начала эту книгу, в тот загадочный период времени, когда текст сочиняется в голове, обдумывается, пишется, стирается и вновь возникает, когда пальцы еще не дотронулись до клавиатуры – я хотела написать от третьего лица, но так, словно чувствует и диктует сама Люсиль. Фрагменты из детства Люсиль удались мне именно благодаря этому приему. Глазами Люсиль я стремилась увидеть и вновь открыть ее прошлое. Мне бы так хотелось рассказать о мамином визите к Жаку Лакану! Она врывается в кабинет, несмотря на запреты секретарши, и просит позволения присесть… Но я не знаю, как это было. Я не знаю, как мама бродила по городу в одиночестве, не знаю, чего ей не хватало, не знаю, чего она сама не знала, и что привело ее к безумию – первая станция, к суициду – вторая станция.

Я не сумела осуществить свой замысел.

Мама много писала. В частности, она описала свой первый приступ безумия и чувство опустошения, за ним последовавшее. Мы нашли эти записи в квартире Люсиль после ее смерти, и они мне не слишком помогли «поставить диагноз». Все, что я прочла – стихи в прозе, отрывки из песен, признания в любви, клятвы, ругательства и проклятия, скачущие неясные мысли, какие-то важные, наверное, даты, – все накарябано карандашом на клочках бумаги или в блокнотах, но все сложено в большую белую папку, которую я подарила маме давным-давно.

Среди обрывочных записей есть и связный текст, напечатанный, а не рукописный. Я решила полностью переписать его и включить в свой роман. Думаю, ничто лучше не передаст то чувство вины и муки, с которым Люсиль жила, сколько я ее помню. Увы, вставив мамин текст в роман единым блоком, целиком, я поняла, что в моем повествовании он выглядит чужеродно, неорганично и странно. Тогда я решила разбить его на фрагменты, сделать, так сказать, подборку, достойную «Ридерс дайджест», которая отразит спонтанность мысли, терпкость словаря и главное – непостоянство маминого осознания реальности.