На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

— Кажется, эсер.

— Почему же эсер? — Молодые женщины настойчиво пробирались вперед; теперь, после событий у Садовой, в рядах демонстрантов стало просторней.

Слова второго оратора Таня и Маша уже разбирали. Рядом с бронзовым Кутузовым-Смоленским стоял доктор Сулимин, тот, которого она навещала на Фермерском шоссе, Таня привыкла к тому, что у него голос негромкий. Теперь она изумилась. У доктора оказался отличный, звучный голос. Кратко описал он события у Технологического института, тупую ненависть командира семеновцев не только к студентам и профессорам, но даже к самым камням учебного заведения и передал разговор по телефону между Витте и Мином. На вопрос Витте: «Кто вам разрешил стрелять в русский народ?» — Мин ответил, что он стрелял не в русский народ, а в бунтовщиков и что он знает, кто ему разрешил…

Мы с вами тоже знаем, кто ему разрешил, — говорил Сулимин, — это царь, его присные и приближенные. Они и впредь будут разрешать Мину делать то, что ему хочется, то есть уничтожать нас с вами. Не верьте обещаниям свободы на бумаге, верьте крови на Гороховой!

Гул голосов прокатился по площади. Оратор призвал к вооруженному сопротивлению, указывая магазины, где можно достать оружие.

Он еще не кончил, не соскочил, еще не исчез в толпе, как рядом с ним появился боцман. Снял бескозырку и взмахнул ею.

— Зачем магазины? — крикнул он. — Что в магазинах? Пугачи да охотничьи двустволки? К нам, к нам, в восьмой, в четвертый, в восемнадцатый флотские экипажи. Мы пойдем вместе с вами с оружием в руках!

От криков «ура», рукоплесканий, собственного крика, оттого, что она не могла совладать с восторгом, вдруг охватившим ее, Таня на мгновение обезумела. Схватила Машу за руку:

— Маша, Машенька!.. Как хорошо!

Она увидела Сережу Цацырина, которого подсаживали на цоколь.

От имени Петербургского Совета рабочих депутатов он сообщил, что будут организованы торжественные похороны погибших за последние дни от рук царских опричников и что борьба будет продолжаться до полной победы рабочего класса.

Перед ним было море голов, молодых и старых, в шляпках и платочках, в картузах и шапках; часто попадались офицерские и солдатские фуражки. Увидел ли он Таню и Машу? Неужели не увидел? Маше страшно захотелось, чтоб Сережа увидел ее сейчас, она подняла обе руки и замахала ими.

После Цацырина говорил еще один депутат; ни Таня, ни Маша не знали его. Он сообщил, что Совет требует увода солдат на пятьдесят верст от Петербурга…

— Ни одного солдата в городе, ни одного полицейского!

Около Тани стоял солдат в фуражке с белым околышем, он полуобернулся к девушке и удивленно спросил:

— А зачем же нас на пятьдесят верст?

Молодое лицо с тупым носом, припухлые, обиженные губы, удивленно приподнятые светлые брови! Слова оратора хотя и показались Тане правильными, но в отношении этого солдата — бесспорно неправильными.

— Товарищ солдат, — сказала она, протягивая ему руку, — ведь вы с народом?

— Учреждение демократической республики! — раздавался голос следующего оратора. — Долой царских временщиков! Требуем всеобщей амнистии осужденным за политические и религиозные преступления! Товарищи! К тюрьмам — освобождать!

— К тюрьмам, к тюрьмам! — кричала Маша. — Ведь они ждут! Товарищи, к тюрьмам, к тюрьмам!

…А люди всё прибывали. Шли с петербургских застав, из центральных кварталов, железнодорожники, рабочие, учащиеся, служащие; шли, подхваченные одним сознанием — враг должен понести поражение!

В эту минуту и Таня, и Цацырин, и Маша, и те, кого они знали, и те, кого они не знали, верили в свою силу. Огромная, больше чем в триста тысяч человек, толпа, в сущности, уже не толпа, а часть народа, медленно, как исполинское существо, поворачиваясь, направлялась к университету, где должен был состояться второй митинг.

Впереди шли четыре офицера. Погоны они обмотали носовыми платками, шарфы затянули туго, справа и слева от них шло по три солдата. И офицеры и солдаты держались за руки, составляя единую цепь.

Встречные и окружающие кричали от восторга.

— Впервые в русской истории! — крикнул господин с бакенбардами и снял шляпу.

Электрические станции бастовали, окна слабо озаряли керосиновые лампы и свечи, а на башне Адмиралтейства, прорезая черноту Невского, вспыхнул прожектор. Свет его понесся за Садовую, за Литейный и, казалось, достиг Николаевского вокзала.

За Главным штабом толпа разбилась на два потока: один направился к Дворцовому мосту, второй — мимо Исаакиевского собора.

6

Хотя Грифцова не было в Петербурге, дело, намеченное им для Кати, осталось за ней.

Она отправилась в Озерки, на дачу, стоявшую среди высоких торжественных сосен, на берегу песчаного моря, за которым где-то струилась тихая речоночка Каменка.

Отправилась к человеку, носившему фамилию Сулимин.

От него она узнала, что московский пролетариат, еще недавно отстававший от питерского в стачечной борьбе, теперь показывает образцы пролетарской солидарности.

— Исключительные молодцы, исключительная сознательность! — говорил Сулимин. — Петербургский комитет обратился в МК с просьбой о помощи людьми, деньгами, оружием.

Последнее слово Сулимин произнес с ударением.

— В Москве считают, что ведущую роль в окончательной схватке с царизмом будем играть мы, питерцы, поэтому москвичи отправляют к нам двух своих лучших агитаторов и передают нам две трети всего поступающего оружия. Вот, Катерина Михайловна, эти две трети поступающего оружия имеют непосредственное отношение к вам. Его нужно будет получать и препровождать в Петербург. Оружие нам, питерцам, нужно как воздух!

Это был счастливый день в Катиной жизни. Шум сосен, песок под ногами, крошечная сажалка с прозрачной ключевой водой в саду дачи, низкие тучи, приятные, пушистые, норовистые, стремительно мчавшиеся на запад.

Она уехала в Финляндию, куда ожидали пароход с оружием. Но пароход сел на мель, и оружие попало в руки жандармов.

Катя благополучно оставила домик, где нашла приют, — странный домик, странную семью: мужа — видного торговца, любившего свою торговлю и не желавшего ничего слышать о революции, жену — революционерку, не желавшую ничего слышать о торговле. И тем не менее семья жила не только спокойно и мирно, но и счастливо. После неудачи с пароходом Сулимин направил Катю на запад, в Минск.

Явка была в халупке, темневшей среди огорода, где сейчас не было ничего, кроме жестких осенних кустов да одеревеневшего бурьяна. Улочка, на которой пристроилась хибарка, вилась по краю оврага, узкая, пыльная; осенние ветры гнали по ней сухие листья, катили крошечные камешки и ошметки неведомо чего.

В халупке Катя встретила Епифанова.

— Вот вы и нашлись! — жала она ему руки. — Вас послали помогать мне? Очень рада! И вы рады, что я — Катя Малинина?

— Рад! Ведь это вы увели Антона Егоровича с колесухи? Смелая барышня. И про мою Настю там слыхали?

Он сидел перед ней, худой, черноглазый, с запавшими щеками.

Оружия ожидали со дня на день. Катя жила тихо, на улицу не выходила; когда небо очищалось от туч, перебиралась в огородик и усаживалась за кустами.

В городе готовилась демонстрация. Предполагалось, что все передовое население Минска выйдет на улицу требовать того, чего требовал теперь для себя и своей родины каждый честный русский человек. Но демонстрация произошла не в намеченный день. Она произошла стихийно после опубликования царского манифеста.

В тот момент, когда демонстранты вышли на площадь и по ним по распоряжению губернатора солдаты, спрятанные в боковых улочках, открыли огонь, Катя и Епифанов везли с товарной станции десять ящиков.

Они услышали винтовочные залпы, следовавшие друг за другом с размеренной точностью, и поняли, что убийцы делают свое дело.

Возница придержал коня. Епифанов схватился рукой за край ящика. Снова залпы, и наконец увидели бегущих. Развевались пальто и женские юбки, мелькали головы в шапках, шляпках и головы, потерявшие шапки и шляпки. Люди бросались к воротам, к калиткам, и закрытые наглухо ворота и калитки, точно рикошетом, отбрасывали их на улицу.

Оружие было рядом, но бездейственное, холодное. Но оно заговорит, заговорит!

Как провезти оружие в назначенное место? Дорога перекрыта войсками; серые шинели, винтовки, заряженные боевыми патронами, у офицеров шашки наголо! Да, страшный противник перед вами — безоружные люди, поверившие царскому манифесту и вышедшие на улицу выразить свои чувства.

— Тут не проехать, — сказал возница, — повернем сюда.

Подвода загромыхала по булыжнику.

Катя всматривается в ворота, калитки, подворотни; везде дворники в передниках, с бляхами на груди, никого не пропускают, даже своих жильцов. Кто вышел на улицу в этот злосчастный день, тот должен остаться на улице, — подберет полиция, охранка, постреляют по человеческой цели господа офицеры.