На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

4

Таня просыпалась рано от волнения, которое не покидало ее и во сне. Сквозь большое окно, сквозь сетку черных ветвей она видела темное облачное небо и сейчас же вспоминала все. Надо было делать тысячу дел, помогать, советовать, бороться, руководить, чувствуя вместе с тем, что события настолько велики, что нет сил руководить ими.

— Что бы там ни кричали наши противники, я верю в разум русского народа, — говорила мать. — Нет никакого намека на бунт, везде организованные стачки.

— В Варшаве, Зина, не только стачки, — хмурился Александр Вениаминович. — На Маршалковской, в Иерусалимских аллеях, в Краковском предместье тысячные толпы… На Театральной площади собрались учащиеся с красными флагами, и, кажется, по учащимся наши молодцы стреляли.

Перед Александром Вениаминовичем — старые газеты. Уже в течение трех дней типографии бастуют и газеты не выходят. Профессор скользит глазами по страницам. «Еще недавно я был совершенно лысым. Мой отец и дедушка были лысы. У моей матери от природы были редкие волосы…» «Зимний Фарс» — сегодня с участием Вадимовой… гвоздь сезона «Муки Тантала»… «Варьетэ»… «В первый раз новая опера «Германия»… с участием А. Ф. Филиппи-Мишуга».

А вот этой телеграммы он не заметил вчера, и он читает громко:

— «В Саратове администрация сняла «Вильгельма Телля», представление которого шло при бурных аплодисментах. Газетам даже запрещено упоминать об этой пьесе». Вот это по-нашему, по-российскому… Не нравится мне все это, шибко не нравится. Какая-то закостенелость в татарстве. Рассказывал мне Арнольд Борисович, что наш министр князь Хилков в течение двух часов уговаривал машинистов взяться за разум и склонил-таки одного довезти себя на паровозе до Рязани. Но на полдороге машинист сбежал. Тогда министр сам повез себя. Что уважаю в нем, так это то, что не белоручка. Вот, матушка, в шестидесятых годах роздал князь крестьянам свои земли и уехал в Америку собственным трудом зарабатывать хлеб насущный; работал на железной дороге простым рабочим, потом машинистом. Отлично водит поезда. Когда князь вернулся в Россию, Витте поставил его министром путей сообщения. И правильно сделал. Ждут Хилкова в Питер не то на телеге, не то верхом. Вообще он человек бедовый, он может и на телеге…

— Тебе, я вижу, он нравится, папа?

Профессор засмеялся:

— А тебе нет?

— Личный путь спасения, папа, не приводит ни к чему.

— Ах, прости меня за безграмотность, я позабыл об этом.

— Папа, а в Ярославле бастуют не только гимназисты, но и школьники.

Профессор покачал головой:

— Вот это в твоем духе, — всеобщая сознательность!

В столовую вошла кухарка. Ввиду исключительных обстоятельств она сняла только жакетку, оставаясь в спущенном на плечи платке.

— Она нам доложит о положении вещей точнее всяких телеграмм, — сказал профессор. — Ну, Валентина Алексеевна, что у нас делается?

— Мясо на фунте, Александр Вениаминович, подорожало вчера на восемь копеек, а сегодня уж на одиннадцать. Хозяева довольнехоньки. Савельев сам вышел торговать, а в кассу посадил дочку. Говорит, товару сколько угодно; но, между прочим, при такой торговле хватит всего на два дня. К зеленщикам тоже все ломятся, да зеленщики смеются: этого товару, говорят, сколько угодно.

Валентина Алексеевна, — сказала Таня, — в Ростове-на-Дону приказчики ходили по городу и принуждали хозяев закрывать магазины, В случае отказа били стекла.

— Что же там полиция?

— Полиция не вмешивалась. Приказчики требуют полного прекращения торговли по воскресным дням.

— Каждый требует! — сказала кухарка, и нельзя было понять, одобряет она это обстоятельство или же порицает. — Вот в Городской думе, рассказывают, третьего дня передрались. Продавали места на Андреевский рынок. Известно, какие там купцы, на гривенники считают! А под конец нагрянули толстосумы — и давай грабастать. Так их стульями побили. Говорят, двух прямо на похоронные дроги… А вот, Зинаида Дмитриевна, насчет молочка — придется отказаться. В сливочных молоко есть, да по тридцать копеек бутылка. Рука не подымается платить такие деньги.

— В общем, как наши запасы? — спросил профессор. — Неделю продержимся?

— Откуда неделю! Хлеба-то нет!

— Теперь новый министр-премьер позаботится о нас… Сообщают, что вопрос о назначении Витте министром-премьером решен окончательно. Боюсь, наломает он дров!

— У Путиловского завода, папа, стреляли в рабочих, троих ранили.

— На этот счет мы не плошаем. Вон в газетках сообщают: роты Семеновского, Московского, Кавалергардского и Преображенского полков выделены для охраны электрических станций, водопровода, газового завода, казначейства и прочих учреждений. А вот это объявленьице мало читать — надо запомнить, Таня. — Профессор указал пальцем:

«От с. — петербургского генерал-губернатора и начальника с. — петербургского гарнизона

— Знаменательные для нашей власти слова:

…при оказании же к тому со стороны толпы сопротивления — холостых залпов не давать и патронов не жалеть. Считаю долгом предупредить об этом население столицы.

— Вон она, царская культура. Патронов не жалеть!

— Что же делать, Саша? — спрашивала мать. — Я ей советую оставаться дома, но, с другой стороны, я понимаю ее…

— Все-таки я не могу взять в толк, — пожимал плечами профессор, — как это в женской голове находят себе место такие вещи, как вооруженное восстание, свержение правительства, руководство революцией!

Он вздыхал. Но дымно-серая бородка его в эти дни была подстрижена аккуратней обычного, глаза смотрели пытливо и весело.

— Если не все мужчины об этом думают, то приходится нам, женщинам…

— Это камень не в мой ли огород?

— В профессоров бросают камнями только невежды, я все-таки кончила гимназию.

— Ах, как вы остроумны, доченька!

18 октября Таня вышла из дому утром. В этот день забастовали в Петербурге водопровод, извозчики, рестораны, кафе, закрылись все магазины.

Из Пскова вызвали пехотную дивизию. Ее гнали по шоссе форсированным маршем. Из Ревеля морем привезли шесть свежих батальонов пехоты.

Наступал решительный момент. Царь стягивал к столице войска! Если он 9 января стрелял в людей, пришедших к нему, как к отцу, то как же он будет расправляться с забастовщиками?!

Таня вышла на Каменноостровский. Кучки обывателей стояли у калиток, головы выглядывали из-за заборов.

Не хотелось идти одной по длинному, точно обнаженному Каменноостровскому, она свернула мимо дома Балабанова на Большую Пушкарскую. У Матвеевского собора, окруженного серыми осенними огородами, собралась толпа мелких служащих и хозяев бастующих лавок.

Таня медленно шла, прислушиваясь к разговорам.

Молодой господин с тросточкой говорил двум слушателям — пожилому в длинном драповом пальто и женщине в платочке, но с элегантной, серого каракуля, муфтой в руках:

— Непостижимо темная сила — эти солдаты! Недаром говорят: «военная машина». Приказ — и люди, ни о чем не думая, стреляют в себе подобных!

На противоположной стороне возле забора остановился мужчина с ведром и бумажным свертком под мышкой. Быстрым движением поставил ведро, вынул кисть, мазнул по забору и приклеил длинную полосу бумаги.

— Однако, — сказал господин с тросточкой, — что бы это было такое?

Таня подошла к объявлению. В глаза ее бросились жирные слова:

«Божиею милостью Мы — Николай Вторый…

Глаза скользили:

Смуты и волнения в столице…

Дальше, дальше…

Великий обет царского служения повелевает нам…

Дальше, дальше…

…даровать населению действительную неприкосновенность личности, свободу совести, собраний и союзов…

Дан в Петергофе в 17-й день октября в лето от Рождества Христова 1905-е, царствования же нашего в одиннадцатое».

Свершилось! Заставили!

В первую минуту она даже не знала, что делать. Бежать домой сообщить матери? На заседание Совета, к своим? Или же сразу за Невскую заставу?

А людей у забора собиралось все больше. Громко читали, восклицали. Верили и не верили своим глазам.

На Кронверкском голые деревья, но ведь тепло. Воздух сырой, приятный. Каблуки ботинок мягко ступают по черной сырой дорожке. Расстегнула воротник пальто, отрезвела и поняла всю опасность, грозившую от царского манифеста.

— Ведь не исполнит, солжет! — сказала она громко. — Не может «даровать» — это противно его природе!