Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь - Надежда Тэффи

Демоническая женщина

Демоническая женщина отличается от женщины обыкновенной прежде всего манерой одеваться. Она носит черный бархатный подрясник, цепочку на лбу, браслет на ноге, кольцо с дыркой «для цианистого калия, который ей непременно пришлют в следующий вторник», стилет за воротником, четки на локте и портрет Оскара Уайльда на левой подвязке.

Носит она также и обыкновенные предметы дамского туалета, только не на том месте, где им быть полагается. Так, например, пояс демоническая женщина позволит себе надеть только на голову, серьгу на лоб или на шею, кольцо на большой палец, часы на ногу.

За столом демоническая женщина ничего не ест. Она вообще никогда ничего не ест.

– К чему?

Общественное положение демоническая женщина может занимать самое разнообразное, но большею частью она – актриса.

Иногда просто разведенная жена.

Но всегда у нее есть какая-то тайна, какой-то не то надрыв, не то разрыв, о которой нельзя говорить, которого никто не знает и не должен знать.

– К чему?

У нее подняты брови трагическими запятыми и полуопущены глаза.

Кавалеру, провожающему ее с бала и ведущему томную беседу об эстетической эротике с точки зрения эротического эстета, она вдруг говорит, вздрагивая всеми перьями на шляпе:

– Едем в церковь, дорогой мой, едем в церковь, скорее, скорее, скорее. Я хочу молиться и рыдать, пока еще не взошла заря.

Церковь ночью заперта.

Любезный кавалер предлагает рыдать прямо на паперти, но «она» уже угасла. Она знает, что она проклята, что спасенья нет, и покорно склоняет голову, уткнув нос в меховой шарф.

– К чему?

Демоническая женщина всегда чувствует стремление к литературе.

И часто втайне пишет новеллы и стихотворения в прозе.

Она никому не читает их.

– К чему?

Но вскользь говорит, что известный критик Александр Алексеевич, овладев с опасностью для жизни ее рукописью, прочел и потом рыдал всю ночь и даже, кажется, молился – последнее, впрочем, не наверное. А два писателя пророчат ей огромную будущность, если она наконец согласится опубликовать свои произведения. Но ведь публика никогда не сможет понять их, и она не покажет их толпе.

– К чему?

А ночью, оставшись одна, она отпирает письменный стол, достает тщательно переписанные на машинке листы и долго оттирает резинкой начерченные слова: «Возвр.», «К возвр».

– Я видел в вашем окне свет часов в пять утра.

– Да, я работала.

– Вы губите себя! Дорогая! Берегите себя для нас!

– К чему?

За столом, уставленным вкусными штуками, она опускает глаза, влекомые неодолимой силой к заливному поросенку.

– Марья Николаевна, – говорит хозяйке ее соседка, простая, не демоническая женщина, с серьгами в ушах и браслетом на руке, а не на каком-либо ином месте, – Марья Николаевна, дайте мне, пожалуйста, вина.

Демоническая закроет глаза рукою и заговорит истерически:

– Вина! Вина! Дайте мне вина, я хочу пить! Я буду нить! Я вчера пила! Я третьего дня пила и завтра… да, и завтра я буду пить! Я хочу, хочу, хочу вина!

Собственно говоря, чего тут трагического, что дама три дня подряд понемножку выпивает? Но демоническая женщина сумеет так поставить дело, что у всех волосы на голове зашевелятся.

– Пьет.

– Какая загадочная!

– И завтра, говорит, пить буду…

Начнет закусывать простая женщина, скажет:

– Марья Николаевна, будьте добры, кусочек селедки. Люблю лук.

Демоническая широко раскроет глаза и, глядя в пространство, завопит:

– Селедка? Да, да, дайте мне селедки, я хочу есть селедку, я хочу, я хочу. Это лук? Да, да, дайте мне луку, дайте мне много всего, всего, селедки, луку, я хочу есть, я хочу пошлости, скорее… больше… больше, смотрите все… я ем селедку!

В сущности, что случилось?

Просто разыгрался аппетит и потянуло на солененькое! А какой эффект!

– Вы слышали? Вы слышали?

– Не надо оставлять ее одну сегодня ночью.

– ?

– А то, что она, наверное, застрелится этим самым цианистым кали, которое ей принесут во вторник…

Бывают неприятные и некрасивые минуты жизни, когда обыкновенная женщина, тупо уперев глаза в этажерку, мнет в руках носовой платок и говорит дрожащими губами:

– Мне, собственно говоря, ненадолго… всего только двадцать пять рублей. Я надеюсь, что на будущей неделе или в январе… я смогу…

Демоническая ляжет грудью на стол, подопрет двумя руками подбородок и посмотрит вам прямо в душу загадочными, полузакрытыми глазами:

– Отчего я смотрю на вас? Я вам скажу. Слушайте меня, смотрите на меня… Я хочу – вы слышите? – я хочу, чтобы вы дали мне сейчас же, – вы слышите? – сейчас же двадцать пять рублей. Я этого хочу. Слышите? – хочу. Чтобы именно вы, именно мне, именно мне, именно двадцать пять рублей. Я хочу! Я тввварь!.. Теперь идите… идите… не оборачиваясь, уходите скорей, скорей… Ха-ха-ха!

Истерический смех должен потрясать все ее существо, даже оба существа – её и его.

– Скорей… скорей, не оборачиваясь… уходите навсегда, на всю жизнь, на всю жизнь… Ха-ха-ха!

И он «потрясется» своим существом и даже не сообразит, что она просто перехватила у него четвертную без отдачи.

– Вы знаете, она сегодня была такая странная… загадочная. Сказала, чтобы я не оборачивался.

– Да. Здесь чувствуется тайна.

– Может быть… она полюбила меня…

– !

– Тайна!..

Письмо

Дверь на черную лестницу вздрогнула от удара властного кулака.

– Свои! Свои! Отпирай, нечего!

Кухарка Федосья, штопавшая натянутый на деревянную ложку чулок, бросила работу и открыла дверь.

– Здравствуй! Здравствуй!

Швейцар Вавилыч, щурясь на лампу, снял фуражку:

– Ну, где же ваше чучело-то? Мне долго валандаться недосуг. Звала письмо писать, так и должна быть готова.

– Присядьте, Иван Вавилыч, я ее кликну.

Кухарка заглянула в комнаты.

– Идет наша чучела.

Чучело вошло и оказалось господской мамкой, в пестром ситцевом сарафане, простоволосой, с кротким безбровым личиком. Вся она была маленькая и словно насмерть перепуганная – глаза выпученные, рот открытый.

– Ну чего же ты, ползешь – не ползешь! – приветствовал ее Вавилыч.

– Дитю кормила, – отвечала мамка из почтительности шепотом.

– Бумагу приготовила? Перо, чернила? Что же я тебе сапогом по стене писать буду, что ли.

– Федосья Микитишка обещали бумажку-то спроворить.

– На, бери, не скули.

Федосья достала из кухонного стола продолговатый листок шершавой английской бумаги с большой монограммой и графской короной.

Швейцар одобрил.

– Ин ладно. Можно и на такой. Ну-с, что же тебе писать? Кому пишешь-то?

Мамка медленно и молча стала подымать подол сарафана. Подняла, разыскала в нижней клетчатой юбке карман, вытащила носовой платок, напоминавший размерами салфетку, медленно опустила сарафан и тогда уж всхлипнула и вытерла глаза и нос.

– Тьфу ты, пропасть! – сплюнул швейцар. – Беда с этими деревенскими. Как письмо писать, так они плакать. И чего, дура, ревешь? Что ты, хоронишь кого, что ли?

– Перестань ты, чучело, – ввязалась и кухарка. – Молоко скиснет.

– Кому пишешь-то? Ну? Мамка молча сморкалась.

– Матери, что ли?

– Матери, – всхлипывающий шепот.

– Так что же писать-то?

– А вы лучше знаете, вы ученые.

– Ну, значит, в первых строках письма поздравляем с праздником, низко кланяюсь маменьке нашей… как звать-то?

– Матреной. Матреной Ивановной.

– Ну-с, значит, Матрене Ивановне, гм… и навеки ненарушимо. Еще какая родня-то?

– Тетенька Катерина Ивановна, сестрица Пелагея Петровна и братец Андрей Петрович, и новопреставленный Савва, и дяденька Егор Иванович.

– Подожди, не спеши. Савва, значит, Петрович?

– Не-ет. Ой, что вы! Какой же он Петрович! Иваныч, а не Петрович.

– Подожди, не спеши. Теперь тут у тебя в городе какая родня, от кого поклоны слать?

– Да нету у нее никого здесь, – сказала кухарка.

– Как нету?.. – испугалась мамка. – Очень даже есть… Невестка есть, и свояк есть, и сдвуродная сестрица Лукерья…

– Чего же они тебя не проведали-то?

– Да не знают они, где я. Как же они могут знать-то.

– Так послала б им открытку, чучело! Ревешь, ревешь, а позвать не догадаешься.

Лицо у мамки сделалось совсем страдальческое.

– Послать-то нельзя к ним. У них адрес.

– Что-о?

– Адрес у них. Кабы у них адресу не было, я бы сама к ним сбегала. А у них адрес.

– Да ты что плетешь-то? – удивился швейцар.

– Я правду говорю. Вон у нас в деревне адресу нет, так я кого угодно найду. А здесь у каждого человека адрес. Да и не одинаковый: у свояка один, а у невестки другой, а у сдвурод-ной Лукерьи опять особый. А барыни вчерась сказала, что у меня теперь адрес тоже есть и что без адреса меня никто и не най-де-от!