Неизвестная война императора Николая I - Владимир Шигин

Прошло еще несколько месяцев, и Даля все же заставили написать ответы на составленные вице-адмиралом Языковым. Вот что написал мичман Даль:

«1. Ежели сам сочинитель не известил о числе им прибитых пасквилей, то никак нельзя полиции ручаться в том, чтобы она успела захватить оные все до одного; кому случилось выйти на улицу раньше служителей полиции, тот мог увидеть и снять один или несколько из прибитых по углам листов. Доказательством сего служит то, что он видел упомянутую пасквиль на другой день публикования оного в руках у двух канцелярских служителей, читавших оную на улице против квартиры капитана I ранга Гаи-тани, имена коих он не знает. Догадка его в рассуждении мыслей сочинителя пасквиля основывается единственно на слухах.

2. Кто же такая “Лейка жидовка” г. полицмейстер подполковник Федоров может подать подробнейшие всем известия, ибо когда он допрашивал, для чего он в листах с найденными у него стихами взял партикулярное письмо, писанное к нему из Польши, не думал ли он найти в оном что-либо касательно сей “польки или жидовки”, то он отвечал: происхождение и дурное поведение сей женщины столько известно, что было бы излишним чинить подобные разыскания. Следовательно, он знал, о какой именно особе речь идет в прибитой пасквиле.

3. Выражение “в каком-то” он… не помнит. Под словом “наш” разумел он “наш Николаев”. Он, не смеючись говорит, не верит, чтобы здесь находилась жидовка Лейка, которая была бы высечена и выгнана из другого местечка, не верит, чтобы наш Николаев дал бы пристанище такой распутной женщине».

Что ж, Владимир Даль держится весьма достойно. Он не только храбро защищается, но еще и сам переходит в атаку на самого полицмейстера.

Из показания полицмейстера Николаева Федорова: «Николаевский полицмейстер Федоров отозвался, что он не находит надобности объясняться вместо подсудимого тем более, что г. мичман Даль (как может припомнить), бывши в присутствии на другой день по взятии в доме пасквильных листов, не открыл ему до кого относились ругательства, в “Антикритике” его написанные».

Решением Комиссии военного суда мичман Даль был разжалован в матросы на шесть месяцев. Адмирал Грейг, разумеется, с большой радостью утвердил приговор. Впрочем, Даль сдаваться не собирался и написал письмо императору Николаю I. Теперь дело о всесильной подрядчице вышло на всероссийский уровень. Приговор Черноморского суда был рассмотрен главным Аудиторским департаментом, и столичные юристы пришли к выводу, что мичман понес слишком суровое наказание за свою мальчишескую шалость. Решением Аудиторского департамента годовое заключение на гауптвахте было зачтено за отбытие наказания. Таким образом, можно считать, что Петербург фактически отменил репрессивные меры к мичману со стороны Грейга и в определенной мере оправдал. Однако нам не известно, было ли это сделано из приверженности к букве закона и справедливости или в отместку грейговскому клану, которым в столице были давно недовольны.

Летом 1824 года мичман Даль перевелся в Кронштадт. И хотя дело он свое знал и служил неплохо, вскоре вынужден был с морской службой расстаться. У Грейга и в Кронштадте было немало влиятельных друзей, которые сделали пребывание Даля на флоте невыносимым. Из указа об увольнении В. Даля: «…уволить, согласно прошению, за болезнью, в отставку, с мундирным полукафтаном».

Позднее историки выдумают историю о том, что Даль уволился с флота по собственной инициативе ввиду того, что «плохо переносил качку на море». Даже спустя столетия история расправы черноморской мафии над молодым мичманом была не желательна для публикации. Почему? Может потому, что в эпиграмме Даля присутствовало юдофобское начало? Может, наоборот, потому, что именно после расправы он и стал ярым юдофобом? Историк флота Ф.Ф. Веселаго в «Общем морском списке» относительно эпиграммы писал так: «Это было собственно юношеское, шутливое, хотя и резкое стихотворение, но имевшее важное местное значение, по положению лиц, к которым оно относилось». Известно, что само стихотворение называлась «С дозволения начальства» и велось от имени некоего преподавателя итальянского языка.

Как бы то ни было, но после изгнания с флота бывшему офицеру Далю пришлось начинать полуголодную учебу в Дерпте на врача. К слову сказать, Грейг до конца своей жизни не забыл о Дале и, уже став сенатором, сделал все, чтобы помешать его карьере. В течение тридцати лет за Далем следовала мрачная тень Грейга и его любовницы. Лишь в 1859 году, когда старик Даль собирался выходить в полную отставку, указом императора Александра II было велено «не считать дальнейшим препятствием к получению наград и преимуществ беспорочного служащим предоставленных дело о “сочинительстве пасквилей мичманом Далем”». Впрочем, как мы в дальнейшем увидим, с Далем поступили все же достаточно мягко. С флота он был изгнан, но, по крайней мере, остался в живых. А ведь могло быть и многим хуже…

В 1841 году, поступая на службу в Министерство внутренних дел, Владимир Даль написал автобиографию, в которой описал и свое видение давнего «николаевского дела»: «Воспитан будучи в Морском кадетском корпусе, я с 1819 года служил во флоте, в продолжение семи лет. В Николаеве написал я не пасквиль, а шесть или восемь стишков, относившихся до тамошних городских властей; но тут не было ни одного имени, никто не был назван, и стихи ни в коем смысле не касались правительства. Около того же времени явился пасквиль на некоторые лица в городе, пасквиль, который я по сию пору не читал. Главный местный начальник (адмирал Грейг. — В.Ш.) предал меня военному суду, требуя моего сознания в сочинении и распространении этого пасквиля, тогда как я увидал его в первый раз на столе военного суда. Дело тянулось с лишком год, не было никакой возможности изобличить меня в деле, вовсе для меня чуждом, и несмотря ни на что, я был. Этот второй пасквиль написан был на жившую в доме адмирала Алексея Самуиловича Грейга, близкую к нему личность, наконец обвинен, без всяких доказательств, и приговорен к лишению чинов. Прибегая к единственному пути спасения, предоставленному в таком случае законом, я подал на высочайшее государя императора имя просьбу с объяснением всех обстоятельств дела. Вследствие просьбы этой, несмотря на силу главного морского начальника и мое пред ним ничтожество, генерал-аудиториат меня защитил: мне возвращен был чин лейтенанта, со старшинством противу товарищей, и сам я переведен на Балтийский флот. Не хочу оправдываться в проступке своем, но смею думать, что я пострадал за него довольно, и что это для молодого человека, едва только оставившего корпус, есть достойная наказания и забвения шалость».

Современный защитник Грейга и ее сожительницы Леи николаевский инженер Ю.С. Крючков издал немало книг и написал немало статей в защиту своих любимых героев, попутно обвиняя во всех грехах всех, кто воевал с черноморской мафией (Лазарева и его сотоварищей, Даля и иных). Любопытно, что в «деле Даля» Крючков пытается самым бессовестным образом извратить причину, по которой молодой мичман мог решиться на столь отчаянный поступок, как сатира на адмирала и его любовницу. Истинная причина весьма прозрачна — фантастическое воровство и беспредел грейговской банды, вдохновляемой и направляемой его любовницей. Уж не знаю, кривит душой Ю.С. Крючков или на самом деле верит в собственную блажь, но в своей книжке «На грани веков» (Николаев: Издательство Ирины Гудым, 2007) он пишет следующее: «Вся эта история как-то выпадает из рассуждений здравого смысла. В самом деле, два брата, Владимир и Карл Дали, оба моряки самого низшего чина, оба служат в Николаеве. С младшим Карлом в дружеских и творческих отношениях находится Главный командир Черноморского флота и военный губернатор города вице-адмирал Грейг, их самый старший начальник. Карл вхож в дом адмирала, вместе с ним и с главным астрономом Кнорре они по ночам проводят астрономические наблюдения в домашней обсерватории Грейга, вместе делают открытия и публикуют их. Владимир Даль также дружен с Кнорре. Не может быть, чтобы он также не был в числе желанных персон в доме адмирала, тем более, что Дали дружат также с Анной Зонтаг, женой Егора Зонтага, американца на русской службе, флаг-капитана Грейга, командира его яхты. Зайцевский, друг Даля и Пушкина, братья Рогули — все эти молодые моряки окружают Грейга; их объединяет общий интерес к литературе и поэзии, который, по-видимому, разделяет и Грейг—человек высокой культуры, знакомый с Пушкиным и встречавшийся с ним в Одессе у Воронцова. Все они прекрасно служат и при поддержке Грейга продвигаются по службе, сделав впоследствии заслуженную карьеру (кроме Карла Даля, который рано умер). И вдруг один из них пишет мерзкие стишки на жену своего главного начальника, с которой он и хорошо знаком, и которого она принимает в доме адмирала (неспроста полиция добивалась у Даля ответа, знает ли он “ту женщину”). В чем же причина? Нет, не желание “изобличить” порядки на флоте, безобразия и прочее. Их ведь в стишках нет, этих изобличений. Почему-то и мимо Порудоминского (биограф Даля, автор книги о нем в серии ЖЗЛ. — В.Ш.) прошло незамеченным, что Мараки понадобился в обоих пасквилях только в качестве зацепки, что стишки направлены против одного лишь человека — Юлии Михайловны. Несмотря на их низкий профессиональный уровень, они крепко сбиты одной идеей и всем строем выводят к Юлии. Писал их не “графоман-самородок”, а умный человек, причем с аналитическим умом. И по стилю оба стишка совпадают. И писались они, по-видимому, одновременно и по одной программе. Писал их не столько поэт, сколько ученый, который всё «мерзопакостное» содержание пасквилей умело разложил по полочкам. Таким умом обладал В.И. Даль — будущий составитель словаря, аналитик и синтезатор. Так что же его заставило это сделать? Я сейчас выскажу естественную мысль, которая до сих пор никем еще не излагалась. Даль и Юлия были почти одногодки (разница около полугода). В год появления пасквилей им было по 22. Она еще не Юлия Михайловна Грейг, жена адмирала, а “полька — не полька”, “Юлька — не Юлька”, Лейка, тайная сожительница с намеками на темное прошлое, обворожительно красивая, но окруженная ореолом сплетен и догадок. Даль — молодой самоуверенный мичман с некоторыми литературными задатками и острым критическим взглядом на окружавшее его николаевское общество. У него уже небольшое реноме поэта, писателя-сатирика, чьи пьески ставит молодежь Николаева. В его возрасте мечтают о любви, добиваются расположения женщин, хвастают своими победами в узком кругу друзей (вспомним Пушкина в эти годы). Возможно, Владимир Даль был влюблен в Юлию, как это часто бывало, когда молодые адъютанты влюблялись в жен и дочерей своих генералов и адмиралов, Юлия не отвечает ему взаимностью, храня верность адмиралу. А возможно, что Даль мог и просто решить, что добьется близкого расположения Юлии, наслышавшись о ее якобы легковесном прошлом. Можно лишь предположить, что в обоих случаях Юлия дала отпор самовлюбленному мичману, а в последнем варианте — и очень резкий. Нездоровое честолюбие Даля было задето. Молодости свойственен максимализм. Он решил отомстить, и сделал это продуманно, жестоко и мерзко. Это только версия. Но она имеет право на жизнь больше, чем другие. Чтобы оскорбить молодую, красивую женщину, близкую к адмиралу, самому высокому своему начальнику, не задумываясь над последствиями для нее и для себя, нужны были мотивы, и очень серьезные. Иначе просто так, ни за что оскорбить женщину мог только троглодит, ущербный ублюдок (каков стиль! — B.Ш.), но Даль им не был. Следовательно, должна быть причина, которая заставила его мстить, невзирая ни на что. А это — только неудача на любовной почве, это чувство унижения, связанное с отказом в притязаниях».