В бой идут одни штрафники - Сергей Михеенков

— Лейтенант! Наши ползут! — услышал Воронцов крик лейтенанта Нелюбина, который с остатками взвода окопался правее.

По пыльной траве, наполовину затоптанной, изорванной осколками и придавленной к земле взрывной волной, ползли несколько человек. Воронцов расчехлил прицел снайперской винтовки, посмотрел. Ползли трое. Вернее, двое. Третьего они волокли на плащ-палатке.

— Четвертый взвод возвращается, — хмуро сказал кто-то из минометчиков, и Воронцов по интонации понял, что с четвертым взводом произошло неладное.

Ползли они прямо на окоп Воронцова. Это были сержант и пулеметчик из взвода Бельского.

— Давайте сюда!

— Сюда, ребята! — закричали из окопов. И тут же несколько человек вскочили и побежали к ним, подхватили под руки, поволокли к березам.

— Там… Там больше никого нет. — Сержант сидел, привалившись потной спиной к березе. Бледное лицо его не выражало ничего, кроме усталости и равнодушия. — Лейтенанта вот… Осколками его…

Бельский был мертв. Он лежал на плащ-палатке в луже крови. Но лицо его, остановившееся, восковое, с удивительно правильными чертами, казавшимися теперь завершенными и потому совершенными, насколько может быть совершенным человеческое лицо, казалось умытым. Ни царапины, ни крови, ни копоти. Словно кто из бойцов действительно умыл его последней водой из фляжки. И Воронцов вспомнил, как Бельский брился перед наступлением. Сидел перед осколком зеркала в просторном пулеметном окопе по пояс голый и, укутав ослепительно-белой пеной щеки и подбородок, осторожно сдвигал эти белые хлопья опасной бритвой.

— Бельский, — сказал ему тогда Воронцов, — ты что, в первый раз бреешься?

— Нет, — ответил тот и, отведя бритву, улыбнулся. — Во второй.

— А бритва у тебя что надо. Трофейная?

— Бойцы подарили. — И вдруг Бельский повернулся к нему и сказал: — Нравится? А хочешь, я тебе ее подарю?

— Да нет. У меня своя есть.

— Такой нет. Посмотри.

Почему он это сказал?

— Сложите все личные вещи в полевую сумку, — приказал Воронцов. — Быличкин, возьми сумку с собой. Тело отнесите в лес. Похороним потом.

Санитары тут же начали перевязывать живых. Те понуро сидели под березами и оглядывались на тело своего взводного. Ранения оказались легкими.

— Ну что, в тыл пойдете? — спросил их Воронцов.

— А где тут теперь тыл? Там, что ли? — кивнул на лес один из них.

Позади их окопов рвались снаряды, шлепали по деревьям пули, сбивая кору и ветки. Слышался гул моторов. Похоже, там, на полянках и просеках, накапливались танки и самоходки резерва. Ведь не одна же пехота выдвинута на этот участок. Прорыв они все-таки сделали. А в прорыв обычно тут же вводятся свежие части. И вот теперь кто-то большой, мощный, напряженно топтался за их спинами в ожидании своего часа. Тот, кто побывал на передовой и во время обороны, и в период наступления, знал, что, когда вводятся в прорыв танки, беда, если окажешься на пути их следования. Однажды на Жиздре батальон случайно не вывел из сектора действия танковой бригады свой взвод связи. В живых остался один боец, который ушел на обрыв линии. Ни котелков, ни палаток. Все гусеницами растащили…

— Окапывайтесь рядом, — сказал бойцам Воронцов. Он положил на бруствер скрученную жгутом плащ-палатку, приладил винтовку.

Винтовку Воронцову привез кашевар Ривкин. А патронов насобирал Быличкин, когда двигались сюда, к полю. Там и тут валялись убитые. Левее к всполью подошли гвардейцы, а правее рота Сивкова и батальоны. Фронт в полосе прорыва тут же оказался закрытым наглухо. Лес начал быстро заполняться войсками второго эшелона. Прятаться стало негде, и немцы, попавшие в кольцо, начали сдаваться.

Но ничего этого не знали те, кто лежал по краю поля, ожидая команды открыть огонь, чтобы отсечь пехоту, двигавшуюся за танками. За спинами взревели танковые моторы, десятки машин двумя параллельными потоками начали выдвижение. Вышли в поле, выстроились косым таранным клином и ринулись вперед. Тяжелые КВ и средние Т-34 внезапным маневром атаковали левый фланг.

Противник тут же отреагировал на неожиданную угрозу. Часть его танков, в основном тяжелые, повернули и пошли лоб в лоб. Но артиллеристы, уцелевшие на опушке леса, тут же воспользовались тем, что открылись их борта, и повели сосредоточенный огонь. Несколько машин сразу остановились и задымили. Открылись их верхние люки, на землю черными горошинами посыпались танкисты. Быстро отбегали от горящих машин, падали, исчезали в высокой траве и снова появлялись. Другие танки, поврежденные болванками, крутились на месте, разматывая в пыли перебитые гусеницы. Их азартно добивали ПТО.

Воронцов ловил в оптический прицел очередную фигуру, выступающую из клубов дыма и пыли, и плавно нажимал на спуск. Вскоре стрельба стала редеть. Впереди все заволокло сплошной непроницаемой пеленой. Бойцы принялись перезаряжать винтовки и автоматы, выкладывать под руку гранаты, ввинчивать взрыватели. Готовились к ближнему бою. Потому что всем вдруг стало понятно, немцы идут напролом и остановить их можно только упорной обороной занятой позиции или контратакой.

Напряжение не спадало. Солдат на войне привыкает ко многому. В том числе и к тому, что шаги приближающейся смерти можно услышать между мгновением ощущения, что она приближается именно к твоему окопу, и ее прихода, существует промежуток, в который вмещается целая жизнь. Можно успеть дотянуть «сорок», протянутый товарищем из соседней ячейки. Можно перепрятать из нагрудного кармана в голенище сапога прощальное письмо, написанное жене или матери еще перед боем. В сапоге оно целее. Вот пойдут после боя трофейщики или похоронная команда, потянут с убитого сапог, а там письмо, и адрес есть. Тут и черствая душа дрогнет. И долетит последняя весточка до родного порога. Можно выбросить из-под себя несколько горстей земли или поправить лопаткой, нарастить еще на пару сантиметров бруствер. Кто знает, возможно, именно на него налетит и споткнется смерть, отрикошетит в сторону. На войне у солдата каждая минута — жизнь.

Воронцов перевернулся на спину, посмотрел в небо и прокричал:

— Примкнуть штыки! Приготовить гранаты! Пулеметчикам — зарядить новые ленты! Всем — проверить оружие!

Только бронебойщики и ПТО продолжали вести огонь. Трассы уходили в поле и терялись в дымно-палевой завесе, поднявшейся, казалось, к самому солнцу.

Там, в небе, снова появились косяки самолетов. Теперь и с той, и с другой стороны одновременно. Над вспольем мелькали то остроносые «сигары» «илов», то обрубленные крылья «лаптежников». И те и другие бросали бомбы, сбрасывали с пусковых реактивные снаряды, стреляли из пушек и пулеметов. Кого они там бомбили? Какие цели? Что можно было увидеть, когда сами они исчезали порой в поднимавшемся все выше и выше сплошном непроницаемом облаке. А выше огненным живым клубком вились истребители, разбрызгивая веера трасс. Иногда из той драки вываливалась усталая машина и, теряя стремительность, неуклюже, через разбитое крыло, кувыркалась вниз. Самолет падал в поле, занятое танками и людьми, но это уже не увеличивало ни огня, ни горя. Когда гудящая топка раскалена докрасна, еще одно полено не изменит ничего.

Трассирующая пуля калибра 7,92 стремительно пронзала пространство над вспольем, заполненным горящей бронетехникой и людьми. Танки какое-то время сокрушали друг друга на расстоянии, вонзая в броню тяжелые болванки и кумулятивные снаряды. Стальные сердечники дырявили борта, проламывали внутрь водительские люки «тридцатьчетверок», взрывали боеукладки «пантер», рвали гусеницы «тигров», срывали башни с легких танков. Но через несколько минут две лавины сошлись, тараня друг друга, и уже невозможно стало понять, где свои, а где чужие. Куда стрелять. Куда двигаться. Где искать спасение экипажам горящих машин? Русские штурмовики и немецкие пикировщики, будто соревнуясь в своей огневой мощи, волна за волной атаковали поле боя, где уже невозможно было понять ничего. Мощные КВ, израсходовав боезапас, таранили средние Т-IV, гонялись за чешскими 38(t) и французскими легкими «AMR», опрокидывали и подминали бронетранспортеры. Такой грандиозной и ожесточенной битвы здесь, на Восточном фронте, пуля еще не видела. Она в восторге кувыркалась над этой какофонией смерти и разрушения и сама была готова разорваться на части от наслаждения, от того безумного катарсиса, который испытывала. Ей уже не нужно было участвовать в том, что происходило внизу. Все шло и так хорошо. И все же, описав крутую траекторию, она снизилась к остановившемуся танку и ударила в грудь танкисту, который тут же рухнул назад, в дымное чрево башни. Потом рванула гимнастерку пехотного лейтенанта, раздробила ключицу. Ударила в затылок каски обер-лейтенанта. И снова взмыла ввысь, туда, где сияла чистота неба и откуда можно было видеть многое.