Русский диверсант - Сергей Михеенков

Сергей Михеенков

Русский диверсант

«…и кажется, что мы, над обыденным поднятые, живем в надземности, в вечности. И поставлены как бы перед лицом Судьбы».

Глава первая

Немец-конвоир был небольшого роста, на голову ниже Воронцова. И возможно, именно рост Воронцова его больше всего и раздражал. Он давно, от самой станции, шел за ним, угрюмо поглядывал Воронцову в спину, покачивал карабином с примкнутым штыком, будто примеривался.

Сразу за станцией двое пленных из команды, пригнанной на днях откуда-то с северного участка фронта, присели на обочине. Позже из разговоров шедших рядом Воронцов узнал, что это были вяземские. Наголодавшиеся в окружении, а потом в лесах, они ели что попало. Ночью, когда колонну загнали в какой-то пустой скотный двор, они нашли несколько старых свеклиц и тут же принялись их грызть. Утром у них открылся понос. Конвоир подошел к присевшим на обочине, сказал коротко:

— Steht!

Подождал с полминуты, чтобы стало очевидным, что команда не выполнена, и, примерившись, как примериваются ножом, когда колют поросенка, всадил штык в спину одного из пленных. Тот раскинул руки и завалился на бок. Немец брезгливо оскалился, выдернул штык и тщательно вытер его о шинель убитого. Заколотый штыком пленный лежал ничком, в последнем судорожном движении подобрав к животу колени, как усталый путник, так и не одолевший остаток своего пути. Пыльная, с прожогами, шинель коробом поднялась на тощей сгорбленной спине. И конвоир все время, пока счищал со штыка бурую слизь, совсем непохожую на кровь, что-то зло бормотал, не поднимая глаз ни на пленных, ни на своих товарищей. Колонна медленно и молча проходила мимо.

Пленные косились на убитого, на спущенные его штаны и раскинутые в пыли черные руки. Никто не осмеливался поднять глаза выше и посмотреть на немца, который все еще возился со своим испачканным штыком. Воронцов посмотрел на лежавшего в дорожной пыли, немного замедлил шаг, так что на него сзади наперли и толкнули в спину, что-то бормоча со злой надсадой. Но он успел мельком взглянуть на немца. Взгляды их встретились. Воронцов глазам своим не поверил: во взгляде конвоира, только что убившего беспомощного человека, он увидел не злобу, а растерянность. Неужели это тоже был человек, который теперь нуждался в объяснении совершенного им поступка, но не находил его.

И вот теперь он все время шел неподалеку. Воронцов чувствовал, как немец смотрит ему в спину. То ли его раздражал высокий рост Воронцова, явно выделявшегося в колонне, то ли шинель, которая выглядела не такой потрепанной, как у большинства, и то, что петлицы на ней были тоже не такими, как у остальных. Воронцов выбрал момент и снова взглянул на конвоира: теперь в его глазах он не увидел той растерянности, которая владела им полчаса назад. Лицо немца выглядело каменным, непроницаемым, а глаза не выражали ничего. Такие лица Воронцов не раз видел перед боем, внезапно оглянувшись на кого-нибудь из своих бойцов, кто в ту минуту находился рядом. Сейчас подойдет и всадит между лопаток свой штык. И никто ему не помешает. Просто ждет подходящего момента. Нельзя, нельзя давать ему ни малейшего повода. Воронцов попытался зайти в середину колонны, но туда его не пустили. Грубо вытолкнули из колонны:

— Куда прешь, лейтенант!

— Ты тут, парень, не командуй. Откомандовался.

— Да тихо вы! Он не лейтенант.

— А кто же? Посмотрите на его нашивки!

— Курсант. С сержантскими «секелями». Не видишь?

— А, курсант… Да один хрен!

На что они рассчитывали, говоря эти слова и толкая его, как чужого, на обочину, к конвоиру? Да ни на что. Просто это — плен. Тут каждый за себя… За себя… Шедших в колонне уже охватил тот психоз, та нервная дрожь, когда каждому кажется, что уж он-то, он, может, единственный, выживет, что, скорее всего, на обочине оставят идущего рядом, не его, другого, что минуты обреченного уже сочтены, и ему уже не поможешь, а значит, и незачем ему протягивать руку, только себе хуже сделаешь… И вот тут-то, среди гудящих шагов и осторожного полушепота идущих слева, Ворондов и услышал фамилию заколотого конвоиром и то, что он был из партии, пригнанной из-под Вязьмы. Онемевший и одуревший от голода, недосыпания и побоев, Воронцов вздрогнул и пришел в себя от одного только слова: «Вязьма».

Некоторое время он собирался с иными мыслями. Думал о том, что с ним произошло. Думал, что ждет впереди. Думал, как можно из этого выбраться. Думал о том, что ему нужен напарник. Но не доходяга, вроде большинства, шедших в этой колонне. Внешне-то и он плоховато выглядит. На лице еще не затянулись рубцы от побоев, болит бок, рука. Истощен недоеданием. Измучен недосыпанием. Но кости целы. Даже не сломано ни одно ребро. Хотя полицейские били на убой. Но силы еще оставались, и если бежать, то он может свободно одолеть несколько километров, не останавливаясь. Ему нужен такой же.

Когда его взяли, полицейские даже обыскивать не стали, сразу начали бить. И медная створка складня с Михаилом Архангелом, и трофейный нож остались в кармане шинели. Потом, когда передавали в лагерь, его обыскивал немец-конвоир. Немец был совсем молодой, ровесник Воронцова. Обыскивал не спеша, добросовестно, и Воронцов свой нож бросил под ноги и затоптал в песке. А створку складня конвоир нашел сразу:

— Was ist das?

— Das ist Ikone, — сказал он, стараясь правильно выговаривать слова на ненавистном языке.

Немец какое-то время с любопытством разглядывал барельеф и неожиданно вернул иконку Воронцову.

Теперь его снова, как и в лесу, когда кончились патроны и полицейские поднялись и, покрикивая, стали приближаться к нему, била дрожь. Пот по спине стекал под ремень. Брезентовый солдатский ремень, которым он подпоясывал шинель, у него забрали еще в лесу. Но брючный, старенький его курсантский ремень с размухрившимся концом оставили даже немцы.

Надо искать напарника.

Рядом плелся, охая и что-то шепча, какую-то бессмысленную фразу, пожилой пехотинец в линялой гимнастерке и разорванных штанах, через которые были видны худые бледные жилистые ноги, искусанные комарами.

— Берите все, — бормотал он, повторяя свою фразу через каждые две-три минуты. — Мне уже ничего не надо… Все забирайте… Берите все…

С этим не побежишь.

Другой, молодой артиллерист, с бледным, онемевшим лицом в грязных потеках пота, скреб по дороге рыжими опорками, время от времени поправляя штаны, подвязанные куском телефонного провода. В глазах его все же просвечивало что-то живое, осмысленное. И Воронцов вскоре шепнул ему:

— Откуда?

— Из-под Вязьмы. — И артиллерист ответил настороженным взглядом.

Этот еще живой, с этим можно разговаривать.

— Там… Вашего?

— Нашего. — И снова вскинул глаза, в них стыла неподвижная, как камень, настороженность. — А тебе что надо?

— Того же, чего и тебе. Потом потолкуем. Если интересуешься.

На привале раздавали баланду. Артиллерист выхлебал, вылизал языком свою миску и подошел к Воронцову:

— Ну? Интересуюсь.

— Скоро леса кончатся, — сказал Воронцов и посмотрел за болотину, заросшую тусклой, будто обгорелой на солнце зеленью. — Там не побежишь.

— А, вон ты что… Ну, я тебе не компания. Лично мне воевать надоело. Я в плен сам пошел. Своей волей. Понятно тебе? Так что иди ты к…

Артиллерист ушел. Осталась горечь, которая напомнила о саднящем затылке и о болях в боку. Вот тебе и поискал напарника! И хорошо еще, если не сдаст конвоиру. Он уже знал, что добровольно в плен шли две категории людей: одни — уставшие воевать, с надеждой, что завтра-послезавтра их распустят по домам; другие же шли служить новой власти. Моли бога, Воронцов, чтобы артиллерист оказался из первых, подумал он и попытался осторожно отыскать в толпе сгрудившихся сутулых потных спин и пыльных пилоток артиллериста. Но тот словно сквозь землю провалился.

Отдых оказался коротким. Их снова подняли и погнали дальше. Впереди был Рославль. Значит, гонят в Рославльский концлагерь.

Иногда их колонну обгоняли одиночные грузовики, и тогда охранники подавали команду принять правее. Они, сломав строй, сгрудившись, как бараны, теснились к самому краю. И тогда Воронцов, как зверь, старался различить в запахах пыли и давно немытых человеческих тел запах леса, запах той воли, которой не смог воспользоваться неделю назад, когда пытался перейти линию фронта. Иногда навстречу проходила немецкая техника, целые колонны. Тогда их надолго накрывало дорожной пылью и вонью выхлопных газов. Конвоиры ругались, поталкивали пленных прикладами, а то и покалывали штыками, чтобы подогнать отстающих. Воронцов оглянулся: немец, заколовший вяземского, по-прежнему маячил поблизости.

Однажды им встретилась небольшая колонна беженцев. Несколько телег, запряженных коровами. Беженцы, видимо, остановились на отдых. Они распрягали коров, чтобы дать им попастись на обочине. Усталые женщины и старухи сидели на траве. Трое ребятишек побежали к дороге и начали совать пленным печеные картофелины. Охрана их не отгоняла. Картофелины быстро кончились, и, когда подошел Воронцов, мальчики уже стояли с пустыми руками и молча смотрели на проходивших мимо. Воронцов их сразу узнал. И они узнали его. И хотели было кинуться к нему, но поостереглись: подходил конвоир, держа карабин наперевес. Глаза мальчиков сияли такой радостью, что, казалось, они вот-вот бросятся к Воронцову. Но старший из братьев, стоя впереди, что-то сказал им, и те притихли. А Воронцову махнул рукой и окликнул негромко, чтобы не услышал конвоир: