Генетик - Анатолий Маев

– Я ответила, что нам надо подольше повстречаться, лучше узнать друг друга, чтобы решить, стоит жениться или нет. Мы были вместе почти пять месяцев. Как-то вечером я уже лежала в кровати и ждала его из ванной. Он пришел, лег со мной, начал целовать и вдруг… вдруг вскочил как ненормальный, не сказав ни слова, быстро оделся и ушел. Выражение его лица было звериным. Я звонила ему, хотела спросить, что произошло, но он не отвечал.

– Вы наизусть, что ли, заучивали? – с ехидным выражением лица задал вопрос Еврухерий и, не дожидаясь ответа, посмотрел на меня.

В этот момент я отчетливо разглядел его глаза – они были необычны: было ощущение, что его взгляд легко проник в мою голову, обшарил все закутки мозга, а вырвавшись наружу, прихватил с собой огромное количество информации. Во всяком случае, несколько секунд я чувствовал, что мой разум опустошен. Ощущение бесследно ушло сразу же после того, как Макрицын перевел взор на хозяйку квартиры:

– Нет, вы точно не хотите, чтобы я объяснил вам, в чем дело? Вы продолжаете врать! Но раз я пришел, то слушайте: и во время жизни с мужем, и после, вплоть до позавчерашнего дня, вы продолжали оказывать услуги тому самому постоянному клиенту, о котором я сказал ранее. Конечно же тайком от мужа и тех двоих женихов. Так вот, после этих услуг сразу же надо было постельное белье менять, потому что от вашего клиента воняет «Шипром», как в общественной уборной хлоркой. А у поклонников, поди, нюх хоть и не собачий, да присутствует: чем простыня пахнет, понять смогли.

Затем, не взяв ни копейки за помощь, Макрицын вышел из квартиры, а я вслед за ним…

Гость завершил рассказ и помолчал немного.

– И ты знаешь, Аполлон, что меня потрясло? – спросил вдруг Кемберлихин. – В ванной действительно стоял резкий запах «Шипра» – пахло содержимое ящика для грязного белья.

– Очень интересно, Федор. Как минимум на один вопрос я отвечу: он тебя пригласил, чтобы проверить свои возможности по считыванию мысли. У него получилось. Иэто ужасно! Черт бы с его предсказаниями, чтением будущего и прошлого побрал! Но теперь он становится опасен. Реально опасен! Огромное спасибо за все, что ты мне рассказал. Для меня это очень важно.

Кемберлихин покинул квартиру приятеля далеко за полночь. А Ганьский еще долго сидел на кухне и о чем-то размышлял. Через день, на одиннадцать часов утра, была назначена подсадка плода сестре Вараниева. У Аполлона Юрьевича оставалось чуть больше суток для принятия решения о том, экземпляр из какой банки использовать. Он подошел к оборудованию, открыл дверку термостата и задумчиво посмотрел на посудины. Левая была помечена тонкой желтой полоской, на которой стояла написанная фломастером буква «А». На правой пометок не имелось.

Утром Аполлон Юрьевич проснулся одновременно с Мариной.

– Дорогой, – обратилась к нему она, – я заметила, что последние несколько дней ты почти полностью погружен в себя, очень замкнут. О причинах я могу только догадываться и склоняюсь к мысли, что это напрямую связано ствоими научными изысканиями. Если я чем-то могу помочь – скажи.

– Милая моя! – нежно заговорил ученый. – Ты даже не представляешь себе, как уже помогаешь мне – заботой, теплом, вниманием, которыми окружила. Без тебя я вряд ли справился бы с работой, за которую взялся. Да, действительно, я полностью захвачен экспериментом, но завтра это закончится. А на послезавтра я уже заказал билеты. Мой несравненный Малер! Надеюсь, что и ты начнешь «дышать к нему неравнодушно». Ты не возражаешь?

– По поводу билетов или дыхания?

– И то, и другое.

– С удовольствием послушаю. А насчет «дышать неравнодушно»… Я знакома с некоторыми его произведениями. Мне он нравится, безусловно, но не более того. А что мы будем слушать?

– В программе вокальный цикл «Песни об умерших детях» для голоса с оркестром и «Пляска смерти».

Марина была обескуражена, но вида не подала, лишь спросила:

– А что еще?

– Признаться – не помню, – ответил ученый.

– Не Вагнер, случайно? – предположила женщина.

– Нет, нет, только не Вагнер. На Вагнера надо идти, когда питерцы исполняют. Они его уже лет сто чувствуют и исполняют по-особенному. Во всяком случае, я так считаю.

Марина уже спешила на работу.

Оставшись один, ученый уже через пару минут держал в руках несколько потрепанных томов. Это были произведения Никколо Макиавелли, Леклера де Бюффона и Эразма Роттердамского. Усевшись поудобнее в кресле, Ганьский углубился в чтение. Читал долго, время от времени прерывался и бродил по комнате в задумчивости, подолгу стоял у окна, скрестив руки. Пил чай, но ничего не ел. Выкурил две толстые сигары и выпил несколько рюмок коньяка. Постоянно заходил в «ту» комнату, возвращаясь с другими книгами, среди которых оказались «Комментарии к Уголовному кодексу», «Справочник питательных сред» и Спиноза. Несколько раз Ганьский прошелся от стены до окна и обратно с томиком Спинозы, все так же в задумчивости, негромко раз за разом повторяя вслух: «Ничто из того, что заключает в себе ложная идея положительного, не уничтожается наличностью истинного, поскольку оно истинно».

В пять часов пополудни Аполлон Юрьевич в очередной раз удалился в заветную комнату. Пробыл там недолго и вернулся с одной из банок в руке. С той, на которой не было пометок. Он вылил жидкость в унитаз, а тело, похожее на головастика, завернул в полиэтиленовый пакет и выкинул в ведро, после чего спустился с ним во двор к мусорному баку.

Когда Ганьский открывал дверь вернувшейся с работы Марине, раздался телефонный звонок. Вараниев поинтересовался здоровьем и сообщил, что приедет за объектом завтра к девяти утра.

В одиннадцать утра следующего дня в кабинете доктора Сергея Ивановича Кемберлихина сидели Виктор Валентинович Вараниев и Жанетта Геральдовна Хвостогривова. Гинеколог расхаживал по кабинету, сцепив кисти рук в замок за спиной, и говорил:

– Вчерашнее обследование Жанетты Геральдовны показало, что аборт не вызвал осложнений, и сегодня, месяц спустя, нет никаких противопоказаний к подсадке. Плод в потрясающей кондиции! Это первый случай в мировой практике, чтобы в лабораторном сосуде вырос эмбрион человека. А уж чтобы такого качества – и предположить невозможно. Ваш друг – гений и совершил невероятное: больше чем революцию в медицине. Хотел бы я познакомиться с ним. Вы, Виктор Валентинович, мне обещаете?

– Конечно.

– Спасибо! Через полчаса будет готова операционная, в которой я произведу подсадку плода. Как врач должен сообщить о возможных осложнениях и проблемах, которые могут возникнуть. Собственно говоря, я практически уверен, что справлюсь со всеми… кроме двух-трех. И в первую очередь меня волнует один вопрос: плацента. Если она не разовьется, плод погибнет, беременность прервется. Мы будем знать об этом в течение суток. Первые пятнадцать-двадцать дней вам, Жанетта Геральдовна, в том случае, если плод приживется, крайне желательно провести под моим наблюдением в клинике.

Постучавшись, в кабинет вошла пожилая медсестра и сообщила врачу, что все готово. Доктор пригласил с собой Хвостогривову, оставив Вараниева в одиночестве. Сергей Иванович отсутствовал недолго и вернулся в приподнятом настроении:

– Все прошло как нельзя лучше! Если вы верующий, идите немедленно в церковь и молитесь.

– Я неверующий, – откликнулся Вараниев.

– Не могу вас больше задерживать, Виктор Валентинович. Разве что на одну минуту буквально: мне бы получить от вас оговоренную за услугу сумму.

– Ах, да-да, совсем все из головы вылетело! – нашелся что сказать в оправдание председатель и, вынув из бокового кармана пиджака сверток, протянул его Кемберлихину.

Следующие часы оказались самыми тревожными в жизни Вараниева: он переживал за Хвостогривову. Вернее – за исход дела. А переживал в квартире Шнейдермана, не желая в тяжелые минуты видеть кривую физиономию своей толстой жены. Боб Иванович, напротив, был совершенно спокоен и всячески убеждал товарища подойти к вопросу мудро. Но как это – «мудро», второй человек в партии сам не знал.

– Подозреваю, в твоей голове, Виктор, сейчас такой кошмар творится, что если мы не выпьем с тобой грамм по триста, тебя либо инфаркт разобьет, либо умом тронешься.

– Умом я тронусь, если осечка будет: Гнездо отчет потребует за потраченные деньги. Неси водку, – согласился председатель.

– Водки нет. Есть коньяк. На выбор: армянский, молдавский, – предложил Шнейдерман.

– Давай то, что ближе стоит. И закусить малость, а то в моем состоянии я на полу окажусь со ста граммов, – не без основания заметил гость.

Пили молча: сколько Шнейдерман ни пытался разговорить Вараниева, ничего у него не получалось.

С девяти часов утра Виктор Валентинович принялся звонить доктору Кемберлихину. И не отходил от телефона, пока тот не взял наконец трубку. Гинеколог сказал, что еще не видел пациентку, но если ночью с ней ничего не случилось, значит, шансы на благополучный исход велики. Кемберлихин спросил номер телефона и пообещал перезвонить сразу, как только проведет осмотр.