Борьба вопросов. Идеология и психоистория. Русское и мировое измерения - Андрей Ильич Фурсов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сегодня, зная исторический результат, конечно же, можно указать на неточные, несбывшиеся предсказания Маркса и Энгельса. Их немало, поэтому я ограничусь несколькими, наиболее, на мой взгляд, важными и интересными. Например, о том, что, поскольку буржуазия не может обеспечить своему «рабу – пролетарию» даже рабского уровня, она не способна будет господствовать. На самом деле буржуазия ядра капиталистической системы смогла обеспечить приемлемый уровень рабочему классу, по крайней мере, значительной его части. Результат – вместо соединения на баррикадах «пролетарии всех стран маршируют в ресторан» (И. Бродский). Или, по крайней мере, ресторанчик, в паб – капиталистическим пролетариям вполне по карману. Это у антикапиталистических, т. е. коммунистических пролов – «стукнул по карману – не звенит, стукнул по другому – не звенит» (Н. Рубцов).
Улучшение положения западного рабочего класса было обусловлено и эксплуатацией колоний, и давлением самих рабочих, а в XX в. и давлением со стороны коммунизма, необходимостью конкурировать с ним, отсюда – велфэр.
Поэтому ошиблись авторы «Манифеста» и в другом: вопреки их тезису[109], у рабочих, как показал XX век, есть отечество, и им есть, что защищать. Две мировые войны XX в. (или одна мировая война 1914–1945 гг.) показали это со всей очевидностью. Отечества не было у «предпролетариата» первой половины XIX в., у опасных классов. Можно сказать, что создание, оформление пролетариата в первой половине XIX в. («Когда вещь начинается, её ещё нет», Гегель) было, помимо прочего, завоеванием отечества. В революциях 1789–1848 гг. трудящиеся, став пролетариатом, завоевали, помимо прочего, своё отечество.
Сами Маркс и Энгельс писали, что буржуазия одной страны в борьбе с буржуазией других стран вынуждена обращаться к пролетариату и таким образом вовлекает его в политическое движение и передаёт пролетариату образование, т. е. оружие против самой себя[110]. Но они не учли: передаёт оружие против самой себя внутри системы и, в основном, по правилам этой системы. Это – не говоря о том, что вовлечение в политическое движение есть не что иное, как канализация социальной борьбы в политические, т. е. по преимуществу институциональносистемные, формы.
Не сбылся марксоэнгельсовский прогноз о грядущей гомогенизации на капиталистический лад мировой системы, о поляризации буржуазного общества на два класса – буржуазии и пролетариата с последующей решающей схваткой антагонистов. Уже XIX и в ещё большей степени XX век показали, что это далеко не так.
В реальности глобально-однородная капиталистическая формация так и не возникла. Мировая капиталистическая система не стала системой мирового (всемирного) капитализма. Капитализм в мировом масштабе реализовал себя как многоукладная система, в которой по мере развития становится всё больше некапиталистических или паракапиталистических (функционально, но не содержательно капиталистических) укладов. К концу XIX в. при более развитом капитализме некапиталистических укладов в мировой системе стало больше, чем их было при менее развитом, доиндустриальном капитализме в начале XIX в. Причём эта логика развития капитализма хорошо выводится и объясняется из логики Маркса, его социально-исторической методологии, разработанной им в 1850-1860-е годы. Налицо противоречие между социально-экономическим («капитальным») и политическим («манифестарным») элементами марксизма.
Не произошло также полной пролетаризации рабочей силы и буржуазификации господствующих групп. Системная логика накопления капитала, увеличения прибыли и снижения зарплаты вела, и чем дальше от ядра, тем в большей степени, к консервации полупролетарского состояния рабочей силы, к незаинтересованности капиталиста в полной пролетаризации наёмного работника (помимо прочего – отсюда: колониальная экспансия, постоянный перевод производства в зоны с более дешёвой – как правило, непролетарской – рабочей силой: из США – в Японию, из Японии – в Корею, из Кореи – в Малайзию и т. д.; именно этим объясняются фиктивные чудеса азиатских «тигров»).
Что касается буржуазификации, то опять же логика развития капиталистического производства и капиталистической собственности, противоречия между странами и зонами капиталистической системы, эксплуатация внутри господствующих классов в целом привели к странному, с точки зрения «Манифеста» (но не с точки зрения «Капитала»), явлению. Как только буржуазия получала малейшую возможность, она стремилась «аристократизироваться». Экономически это проявлялось во вложении средств в недвижимость, в стремлении обусловить своё существование не только или даже не столько посредством прибыли, сколько посредством ренты, т. е. противопоставить рынку монополию (получалось почти по Броделю: «Капитализм – враг рынка»).
Социально и культурно-психологически «аристократизация» (т. е. частичная дебуржуазификация) буржуазии проявлялась в усвоении социокультурных идеалов того «класса», с которым буржуазия по идее должна была бы быть на ножах. Социальным идеалом промышленной Англии никогда не был буржуа, только джентльмен. Примерно то же – практически во всех промышленно развитых странах.
Чистый «поляризованный» капиталист – это социально и экономически уязвимый капиталист, плохо экипированный для конкуренции – экономической, социальной, политической. Собственно капитал в системе капиталистической собственности, буржуазного общества гарантирует господство лишь в одном состоянии-измерении времени, лишь в одном его «кольце» – в настоящем. Господство над прошлым и будущим временем, Временем в целом, превращение капитала во «Властелина колец» обеспечиваются посредством иерархокомбинации некапиталистических и капиталистических форм. «Полярная» буржуазификация ограничивает капиталиста настоящим и превращает его в нечто зеркально-эквивалентное пролетарию, который живёт только настоящим (и то – отчасти) и у которого полностью отчуждены прошлое и будущее. Буржуазификация буржуазии и капитализация капитализма – это для них нечто вроде «тепловой смерти» Вселенной[111].
Всё это вполне вычитывается из логики и методологии Маркса. А вот «Манифест» говорит нам о другом.
Даже то, в чём Маркс и Энгельс видели социально-политическую силу пролетариата по сравнению, например, с крестьянством, исторически, в реальности, на практике оказывалось слабостью, и реально-исторический (а не «логико-теоретический») пролетариат явно проигрывал в сравнении с крестьянством. У последнего, как показал опыт, даже в XX в., не говоря о предшествующих веках, деревня, община представляли собой готовую структуру коллективного действия – сопротивления, восстания, были мощным организационным оружием. Милленаристская мечта служила намного более мощным двигателем социальной борьбы, чем «классовое сознание».
Локализм, в котором всегда обвиняли крестьян марксисты, да и не только они, определённая хозяйственная, социальная и символическая, т. е. культурно-психологическая изоляция деревни оказываются мощным оружием крестьянства, отсутствующим у основной массы пролетариата. Культурная независимость крестьянства вытекает из его относительной независимости как производителя. Социально и культурно-символически крестьяне более чем пролетарии изолированы от институциональных центров. Поэтому им проще выработать чувство морального единства, и они труднее поддаются многим манипуляциям. Показательно, что в пролетариате классово наиболее развитой
