В путь за косым дождём - Андрей Меркулов

После академии он стал работать на испытаниях, как и хотел, но не самых новых и необычных машин, а легкомоторных и спортивных. Он провел госиспытания модификации ЯК-18 — учебной машины. После этого конструктор Ильюшин помог перейти в только что созданную впервые по инициативе Громова школу летчиков-испытателей. У школы была тесная связь с ЛИИ — летно-испытательным институтом, центром всей научной экспериментальной работы в воздухе. Школу кончали многие из будущих ведущих летчиков. Здесь учились будущие рекордсмены — Владимир Ильюшин и Георгий Мосолов. Юрий Гарнаев занимался в ней, уже будучи испытателем, и сам обучал других новому делу пилотирования вертолетов.

То было время, когда теоретикам для изучения новых сложных явлений уже не хватало аэродинамических труб и оставалось создавать скоростные экспериментальные самолеты с самопишущими приборами на борту и направлять их в огромную лабораторию неба. Другие летчики уже проходили и, наконец, прошли звуковой барьер, за таинственной и опасной преградой которого открылись перспективы, восходящие к космическим...

На аэродроме ЛИИ, после школы, разрешая приглядываться к работе ведущих испытателей, таких закаленных бойцов с небом, как Анохин, Шиянов, Седов, больших заданий Щербакову еще не давали. В день гибели Паршина он подсчитал: в сущности, десять лет предварительной учебы и тренировки, включая училище и фронт. А на сколько лет будет работы? Что ждет его завтра? Если профессия не всегда ведет к долголетию, то почти никогда она не ведет к сложным полетам до преклонных лет: небольшой перебой в организме — и летчика уже переводят на пенсию или ограничение.

О работе испытателя еще немало неточных представлений. Одни не понимают, почему, если это опасно, почти как на войне, находятся одержимые, которые добиваются этой профессии так упорно. В них склонны видеть иногда искателей приключений, любителей ощущений, острых, как смертная судорога, или, наоборот, железных роботов, лишенных вовсе естественного чувства страха, как можно быть лишенным музыкального слуха... Искусство уже не раз поддавалось соблазну изображать их как профессию самоубийц, рано или поздно обреченных на катастрофу.

Но бывает и так, что вместо излишнего драматизма впадают в другую крайность: хотят видеть испытательную работу совсем без опасности и летных происшествий, отнимая у летчика право на мужество, на борьбу, на риск и даже гибель во имя дела. «К сожалению, все эти опасности невозможно предвидеть заранее, — сдержанно пишет об испытательной работе Громов, — какими бы достоверными научными данными ни располагали талантливые конструкторы...» И летчик-испытатель по природе своей всегда останется исследователем и борцом.

...Рано утром зимний день бывал еще смутным, и трудно было понять, как установится погода. Как всегда, он долго и тщательно делал гимнастику с гирями и эспандером и полоскал горло водой с йодом и солью: он все боялся ангины, которой одно время был подвержен, хуже всего заболеть не вовремя. Потом он завтракал — основательно, но с расчетом, — при постоянной физической нагрузке ему было трудно есть слишком мало, но и нельзя прибавить в весе, и вот он рассчитывал внимательно, как боксер, всегда оставаясь немного голодным. На улице еще горели фонари. Снег под ногами был уже притоптан — и город весь шуршал шагами и шевелился смутно. Местами, у троллейбусных остановок, чернели проталины около сугробов на набережной, пока Щербаков шел в одно и то же свое время к гаражу, где, прогрев мотор, не спеша выводил машину, вливаясь в городской поток, уже однообразно шелестевший шинами по желтым, разъезженным в снегу колеям... Ездить каждый день приходилось далеко за город. Машина была необходимостью. Шоссе выбиралось за город, и начинались белые поля, с лесом, черневшим вдали, и темными смутными грудами строений, которые почти непрерывно разбросаны вдоль пути на сто километров от города... Он ехал, как всегда, очень хорошо, но небыстро, — не любил лихой езды без надобности, острых ощущений ему и так хватало. Ему приходилось в эти дни ждать работы слишком долго и каждый день готовиться к ней заново. И он внимательно следил за дорогой: в тот день, когда с Володей Ильюшиным случилась беда, они как раз шли друг за другом, а навстречу, делая двойной обгон, на узком шоссе выскочила машина с пьяным за рулем, свернуть Ильюшину уже было некуда, и летчик, ни разу не доводивший самолет до аварии, почти год пролежал в гипсе.

Думая о том, что предстоит сегодня, Щербаков искал на горизонте признаки прояснения — день светлел, и яркая желтая полоса над лесом разгоняла дымку... И он уже не думал больше о том, что предстоит, а только вглядывался издали в такие знакомые, все приближающиеся стрельчатые и тонкие очертания старинной церкви у дороги. Каждая веха на пути вдоль шоссе была давно знакома и приближала к цели. К проходной аэродрома с утра сплошным потоком двигались люди, и он вошел вместе со всеми, чувствуя себя особенно свежим и бодрым, готовым к делу. В летной комнате он продолжал ждать погоды — все было готово: и самолет готов и он сам, — но погоды все еще не было. Один из них — дежурный разведчик погоды — с утра слетал в зону, но ничего определенного сказать не мог: повсюду были видны надвигавшиеся зимние облака, и так шла вот уже неделя с лишним. Другие летали, а он смотрел в надежде и ожидании сквозь большое окно на взлетную полосу: ему нужна была полная ясность, чтобы хорошо различать приближающуюся землю... И день прошел, а вечером, возвращаясь по темнеющему среди белых полей шоссе, он думал, что устал больше, чем от дела.

На другой день, как обычно, он встал очень рано и долго делал свою зарядку с гирями и эспандером, потом полоскал горло водой с йодом и солью и не спеша позавтракал. На улице еще горели фонари. Машину он поставил на профилактику и поэтому вышел раньше. Город уже весь шуршал шагами, и снег был притоптан, и кое-где уже чернели проталины, когда он проходил вдоль сугробов к станции метро. Раскачиваясь в желтом и ярком вагоне, среди сутолоки спешивших на работу людей, он думал о том, что предстоит, а потом стал вспоминать старую книгу «Государственные преступники Англии», которую достал недавно, — там было про всех, кто сидел когда-то в мрачных башнях Тауэра, и о том, как отрубили голову королеве Марии Стюарт, и о превратной судьбе сэра Вальтера Ралея, пирата, упрямого открывателя земель, поэта, философа и друга Шекспира и Френсиса Бэкона... На вокзале циферблат часов еще ярко светился в сумерках начинающегося утра, и стрелка, вздрагивая, прыгала вперед каждую минуту, — в этот день часы шли почему-то на минуту вперед, хотя иногда отставали: вокзал не отличался точностью. В поезде было тесно, и он смотрел в окно на белые поля с красноватыми прутьями голых кустов, на темный лес, лиловый издали, и на смутные контуры зданий, разбросанных вдоль всей дороги. Вдали над лесом вставала желто-золотистая полоса яркого рассвета, разгоняя утреннюю дымку... Среди высоких темных сосен он шел потом в сплошном потоке спешивших к аэродрому, чувствуя себя достаточно бодрым и свежим и, как всегда, готовым к делу. В летной комнате он ждал погоды. Но для него вот уже две недели погоды не было. Вечером, возвращаясь домой, снова молча смотрел в темнеющие, зыбкие окна вагона, и дома жена опять была недовольна тем, что каждый вечер он, почти не разговаривая, брался за книгу и читал про государственных преступников Англии, пока не засыпал здоровым сном человека, привыкшего к режиму.