Прыжок через быка - Илья Франк

После поездки князя Андрея в Отрадное и его встречи с Наташей диалог с дубом возобновляется:

«Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем месяц тому назад; все было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.

Целый день был жаркий, где-то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая, мокрая, глянцевитая, блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Все было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.

“Да, здесь, в этом лесу, был этот дуб, с которым мы были согласны”, – подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и, сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого горя и недоверия, – ничего не было видно. Сквозь столетнюю жесткую кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. “Да это тот самый дуб”, – подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна – и все это вдруг вспомнилось ему.

“Нет, жизнь не кончена в тридцать один год, – вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. – Мало того, что я знаю все то, что есть во мне, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтобы не жили они так, как эта девочка, независимо от моей жизни, чтобы на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!”»

«Месяц с правой стороны» – «месяц с левой стороны». Дуб с листвой – дуб без листвы. Это подмигивание судьбы. (Или кивание статуи командора – неживое, а знак передает. В этом, кстати сказать, и заключается роль кивающей статуи.) Подмигивание может иметь разные интересные варианты. Скажем, плечико кофточки, спущенное с одного плеча. Так, например, в фильме Эрика Ромера «Зеленый луч». Три подруги в начале фильма утешают героиню фильма, дают ей советы. И вот одно плечо у них нет-нет да и окажется обнаженным. Потом в какой-то момент они сидят в форме Троицы. До этого героиня находит на улице карту – пиковую даму (а во второй половине фильма – червонного валета). Увидав это (особенно спущенные плечики), я ждал уже моря и дельфина – или какого-либо еще звериного двойника, желательно в чем-то вроде шкуры.[132] (Ведь героиня и дельфин – это и есть два плеча: покрытое и нагое.) Героиня продолжала маяться и мучиться. Море появилось где-то ближе ко второй половине фильма – случайно (как же!) встреченная подруга дала ключ от квартиры в Биаррице. Героиня помаялась пару дней на пляже, а потом из моря вышел дельфин-двойник – в виде искупавшейся полуобнаженной (topless) шведки (это важно – иностранец, индеец, другой, к тому же владеющий другим – звериным? – языком[133]) и лег рядом загорать. И затеял (зверь) разговор-знакомство. Потом они пошли с пляжа, разговаривали на каком-то пригорке. Шведка так и осталась topless, только накинула слегка черную кожаную куртку. Вот вам и шкура. Потом, конечно, был ряд совпадений: подслушанный разговор о зеленом луче (редком оптическом явлении – вспышке зеленого света в момент исчезновения солнечного диска за морским горизонтом, – якобы приносящем счастье), встреченный на вокзале юноша, читающий «Идиота», совместная поездка, увиденный сувенирный магазин с названием «Зеленый луч», потом и сам зеленый луч, увиденный вдвоем. (И совпадение, рифма одного события с другим, есть два плеча: покрытое и нагое.) А еще: в подслушанном разговоре речь шла и о книге – о романе Жюля Верна «Зеленый луч».[134]

Когда прошедший посвящение, перепрыгнувший через быка человек видит жизнь как раскрытую перед ним книгу (и себя в ней), он обретает фантастическую, нечеловеческую силу, перестает быть ослом-Луцием, братцем-козленочком, становится «сверхчеловеком» Ницше, или, если угодно, суперменом – чудо-поваром, например, как это случилось с Маленьким Муком.

Я думаю, кстати сказать, что и мысль Ницше о «вечном возвращении» – это в конечном счете мысль о повторе, который делает мир книгой, складывает из льдинок слово «вечность». Вот как он пишет об этом в книге «Так говорил Заратустра»:

«Великий полдень – когда человек стоит посреди своего пути между животным и сверхчеловеком и празднует свой путь к закату как свою высшую надежду: ибо это есть путь к новому утру».

«Я снова возвращусь с этим солнцем, с этой землею, с этим орлом, с этой змеею – не к новой жизни, не к лучшей жизни, не к жизни, похожей на прежнюю:

– я буду вечно возвращаться к той же самой жизни, в большом и малом, чтобы снова учить о вечном возвращении всех вещей,

– чтобы повторять слово о великом полдне земли и человека, чтобы опять возвещать людям о сверхчеловеке».

Чудо сквозит в самой нашей земной жизни – «в большом и малом». Тот, кто его примечает, становится сверхчеловеком.

Жерар де Нерваль в статье «Парадоксы и истина» пишет:

«Я не прошу у Бога менять что-нибудь в событиях, но изменить меня относительно вещей: даровать мне способность сотворить вселенную, которой бы я сам распоряжался, власть повелевать моей вечной грезой вместо того, чтобы ее претерпевать. И тогда я буду поистине Богом».

Не стоит пугаться этих слов. Это то же самое, что говорит Марк Аврелий. Для посвященного совпадает внутренний и внешний мир – это дает одновременно и покорность судьбе, и власть над ней. Человек, казалось бы, ничего не делает, только смотрит – и вдруг оказывается, что он творит. О таком «творящем созерцании» Новалис пишет в повести «Ученики в Саисе»:

«Мысль ведет человека назад, туда, где его исток, его изначальное назначение, созидательный взор (schaffende Betrachtung – творящее созерцание) в средоточии, сочетающем порождение и постижение в неразрывном, таинственном чередовании, когда истинное блаженство в том, чтобы мгновенно сотворить, зачать себя самого в сокровенном».

«Если ты сложишь это слово, ты будешь сам себе господин». Минуточку, не понял: нужно постичь слово – или породить его? Найти или создать? И то, и другое. «В неразрывном, таинственном чередовании». Именно так пишется стихотворение, именно так совершается истинно свободный (то есть творческий) поступок: «ты будешь сам себе господин». И Юрий Живаго бежит из лагеря партизан. И Петя из «Войны и мира» дирижирует миром, как фугой (и мир слушается его, входит в его фугу – всеми своими, казалось бы, столь разрозненными, случайными деталями). И командующий батареей капитан Тушин из того же романа, погрузившийся в собственный «фантастический мир», вдохновенно дирижирует боем (и невероятно успешно). Видимо, это джинн помогает осуществить «волю к власти», о которой размышлял Ницше.

А вот как ткут судьбу, соединяя свободу и необходимость «сиамские близнецы» Измаил и Квикег из романа Мелвилла:

«День был пасмурный и душный, матросы лениво слонялись по палубе или, перегнувшись через борт, бездумно следили за свинцовыми волнами. Мы с Квикегом мирно ткали мат для нашего вельбота. Так тихо было все кругом, в воздухе словно притаилось какое-то волшебство, какое-то обещание радости, и каждый примолкший матрос был словно невидим, растворившись в самом себе.

За тканьем мата я играл роль помощника или пажа при Квикеге. И в то время как я пропускал уток – марлинь между длинными прядями основы, пользуясь вместо челнока своей собственной рукою, а стоящий сбоку Квикег подсовывал время от времени между нитями свой тяжелый дубовый меч – бёрдо и, рассеянно вперившись в морскую даль, не глядя, не думая, подгонял вплотную поперечные волокна, над кораблем и над всем морем царила такая странная дремотная тишина, нарушаемая по временам лишь глухими ударами деревянного меча, что мне стало казаться, будто передо мною – Ткацкий Станок Времени, а сам я – только челнок, безвольно снующий взад и вперед и плетущий ткань Судьбы. Передо мной были натянуты нити основы, неподвижные, если не считать легкого, но неизменно возобновляющегося подрагивания, от которого поперечные нити плотнее переплетаются с ними. Основа, думал я, – это необходимость, и я своей собственной рукою пропускаю по ней свой собственный челнок и тку свою собственную судьбу на ее неподвижных нитях. А между тем капризно-равнодушное бёрдо Квикега толкает уток, иной раз сильно, иной раз слабо, иной раз криво, иной раз косо, как придется; и от этого заключительного толчка зависит, как будет выглядеть готовая ткань; этот меч дикаря, думал я, придающий окончательный вид работе утка по основе; это равнодушное, беззаботное бёрдо – это случай; да, да, случай, свобода воли и необходимость, ни в коей мере друг друга не исключающие, а переплетающиеся во взаимодействии. Прямые нити основы-необходимости, которых ничто не заставит изменить своего направления, и даже легкое подрагивание лишь придает им устойчивости; свободная воля, которой дана свобода протягивать свой уток по заданной основе; и случай, хоть и ограниченный в своей игре прямыми линиями необходимости и направляемый в своем движении сбоку свободной волей, так что он подчиняется обоим, случай сам попеременно управляет ими, и ему принадлежит последний удар, определяющий лицо событий».