Лёлита или роман про Ё - Сергей Сеничев

Она энергично, насколько силёнок хватало, долбала тестом об столешницу, разговаривая при этом будто бы даже и не со мной, а с ним, ещё большей размазнёй.

— …вот ты говорил: музыка! а я думала: я ведь её, считай, и не слышала. И не услышу, наверное, уже никогда… И про Онегина не прочитаю… Как раз на лето задали, — и горестно шмыгнула и утёрла под носом выпачканной в муке рукой. — В общем, садись и пиши свою книжку. Пока напишешь, я, может, подрасти успею…

Лёлька ты моя Лёленька, эхо ты моё отзывчивое! Да пока я соберусь, ты не то что подрастёшь — состаришься сто раз!

— …прикинь: я вообще ведь ничего ещё не знаю. Ни-че-го! — шлёпс тестом об стол. — Ну, кроме того, что в школе, — шлёпс по новой! — А что школа? квадрат гипотенузы, Волга впадает в Чёрное море, надеть противогаз, снять противогаз, вот и эврисынк… Одна теперь надежда на твою писанину, — и опять занесла пляшущую в слабеньких ручонках зыбкую массу, но повременила долбать, и по-отечески так: — Так что не бухти, пользы от тебя хватает, не зря припасы переводишь. Пиши, дядь. Рассказывай и пиши. А надо будет — я тебя с ложки кормить стану. Правда-правда…

И окончательно — шшшшлёпс!

— И вообще: шёл бы уже занялся чем, а то я тут с тобой…

И — запорхала: от стола к печке, от печки к столу. И загремела — заслонками, противнями, ухватом… Сеанс не к ночи помянутой психотерапии по методу жулика Фрейда окончен. Больной снова скорее жив, чем мёртв.

Я расчехлил пианино. Поднял крышку: а ну вспоминайте, ручки. Ручки вздрогнули и послушно легли на клавиши.

— Бетховен! — провозгласил я с чувством. — Лунная…

Ничего кроме неё да «Сурка» я из Людвига вана на память не знал. И втопил: па-па-па, па-па-па, па-па-па, па-па-па…

Наша фантасмагория продолжалась. Посреди осаждённой вероломным лесом деревушки специального назначения стояла изба. В избе топилась печь. В печи трещал огонь и поспевал хлебушко. У стола хлопотал притворившийся хозяйкой ребёнок, спешащий с ужином к возвращению из лесу вестимо притворившегося добрым молодцем маменькиного сынка. В углу свиристел так и не выловленный сверчок. Из окошка ходиков на стене — давно декоративных, без стрелок и цепи с гирькой — высунулась вдруг целая и невредимая кукушка и сделала писклявое ку-ку.

И всю эту уютную какофонию перекрывало не слишком стройное, но как нельзя более гармонизирующее атмосферу нашего парадоксального бытия звучание самой попсовой из сонат великого немца. Для окончательной завершённости полотна недоставало одной малюсенькой детали: за роялью должен был сидеть непосредственно глухой в стельку автор…

Тою ночью я долго не находил себе места. То и дело сползал с печи, набрасывал шинель и потихоньку выбирался вон подымить разлюбезного чубучка, всякий раз уверенный, что этот-то на нынче последний…

Временами надо мной поскрипывали потолочины: Тимке тоже не спалось. Неужто всё-таки стихи?..

Храпела одна Лёлька. Храпела в буквальном.

Вы никогда не задумывались о том, что ураганный храп есть атрибут не только неприятных соседей по купе, но чаще всего самых дорогих вам людей?..

Боже! Да как только может это миниатюрное тельце производить столь ужасающие звуки?

Между прочим, и о тельце…

Той ночью я в первый с чёрт те каких времён раз поймал себя на мыслях о бренном — о женских статях и всём, с ними связанном. Полторы сотни дней борющийся со стрессом организм и снующая по нему туда-сюда перепуганная душа умудрялись не вспоминать о своей половой принадлежности, а тут…

Не углядите дурного: не всё ещё до потешного угловатые движения племяшки разбудили во мне мужчину. Не прелесть её подростковая — непосредственная и умильная. Это проснулось извнутри. Само. Как отголосок дурацкого разговора. «Хреново мужику».

А тут ещё кровь эта… Инстинкт, что ли? Все же мы немножечко лошади…

Лёлькино обаяние лишь скатализировало процесс. И процесс пошёл. И привёл к самому плачевному из возможных выводов: а жизнь-то кончилась!

Нет, биологическая ещё потрепыхается: глаза, тьфу-тьфу, видят, уши слышат, ноги носят, почки фильтруют. Но жизни чувственной, похоже, кранты. Ох, кранты!..

Это же просто геноцид какой-то получается в отношении отдельно взятого и не самого, между прочим, плохого человека! Одарив продлением существования, провидение обрекало меня на монашество. На полнейший, пардон, целибат.

Врубитесь только: далеко не до конца опустошённый эмоционально мужик в одночасье оставляется на бобах! Монаха понять можно: он, сука, сам женщине доктрину предпочитает, добровольно. А тут безо всякого согласования, в приговорном порядке: получите и распишитесь, поздравляем, Андрей Палыч, теперь вы асексуал. Вот ничего себе спасибо! А как же с протокольным твари по паре? Ну что за лукавая щедрость!..

А нежность теперь куда прикажете девать?

А постоянную жажду ласки, преданности, волнения, непокоя — куда?.. Для кого-то это, может, и не главное, мне же жизненно необходимо не только ощущать, но и чувствовать. С физиологией плохо-хорошо утрясём, щупать, тискать и прочее — дело восьмое, но предугадывать, предвкушать, вожделеть, восторгаться, недоумевать, ревновать, в конце концов, и ненавидеть — без этого всего как? — с сердцем-то что делать? ему-то как прикажешь? мужайся, сердце, мы приплыли?..

Гуманно это? Это омерзительно.

За каким мне пожизненная сублимация?

Книжку долбаную мастерить???

Где — едва не заорал я в голос — те благодатные времена, когда всякое утро начиналось с ливня симпатий, обрушиваемых на тебя дюжиной умниц и красавиц всеми доступными им средствами связи (дистанционную имею в виду, ди-стан-ци-онную! давайте уж без пошлостей)?.. А всякий вечер венчался их же смс- и интернет-претензиями, а то и вовсе проклятиями по поводу твоей снова недосягаемости.

Где теперь всё это? Ты же без этого не сможешь, Андрюх! Безо всех этих мурррр спросонок и мяяяяяу на сон грядущий… Без этого неконтролируемого, но умопомрачающего потока комплиментов, признаний, намёков, упрёков, угроз, увещеваний, мольб о прощении, зовов и по новому кругу мурррр, мяяяяу, злодей, неужели всё? а если? а может? да ты просто не представляешь и т. п.

А ты действительно вне доступа. Холоден и неприступен, что Брестская крепость. Потому что чего бы они себе ни придумывали, с тобою рядом, или где-нибудь поблизости всегда была Она. Одна. Твоя муза и твой до потери сознания восторг. А восторгами — как слева ни блазни — не бросаются. Во всяком случае, такие как ты. Придумавшие, как утверждается, любовь только затем, чтобы не платить……

Делая мир фантастически равновесным, Она всегда была рядом, всегда. То есть, до тех пор, пока что-нибудь не рушилось, восторг не сменялся опустошением и не наваливалось одиночество. Но ты никогда не умел выносить его долго — привыкнуть к одиночеству невозможно, как невозможно привыкнуть к боли. И тогда появлялась другая Она, и всё начиналось сначала. И жизнь опять наполнялась волшебным светом и смыслом, и мир опять умещался в одной улыбке и в одном взгляде, и счастью снова не было границ, и ты доставал из кармана очередную разрывную гранату и хоронил это безусловно последнее чувство вместе с Нею и — а как же! — с собой, долболобом…

Гепард… Говорят, гепард единственный на земле зверь, открыто сопротивляющийся комплексу лебединой верности. Заведомо лишённый самого чувства пары, он не переносит личной несвободы ни в каком проявлении. И не размножается в ней, говорят…

А хоть бы и гепард!

А кто-нибудь — вот кто-нибудь хотя бы — в душу его гепардью когда заглядывал?

Может, он просто живёт, как бежит: быстро, но недолго. Зато выкладывается-то по полной…

Нет, пусть будет гепард.

По-черепашьи ты, Палыч, никогда не умел, факт. Вот только куда теперь эту прыть? И что ты такое, если некому больше сходить по тебе с ума? Фук. Мираж. Призрак замка Моррисвиль. Нолик без палочки…

Голубки мои — тихие и вздорные, доверчивые и стервозные, глупенькие и многомудрые!.. Девочки мои — рыдающие и хохочущие, роскошные и на любителя, махонькие и с ногами от ушей (а вы не встречали — так и заткнитесь), худенькие и справные, стриженые и долговласые, тёмные, светлые, на крайняк осветлённые!.. до румянца чистые недотроги и хлебнувшие неописуемого блудницы, едва оперившиеся и всеми бальзаками воспетые, но всегда, всегда, всегда самые-самые — где вы, спасительницы?

Зайка не была лучшей: ей просто выпало стать последней. Вдумайся только: это была твоя последняя женщина. Хранительница последнего твоего поцелуя. Последнего прикосновения. Последнего всего… Кошмар какой-то.

Ибо, если Дед прав, а Дед прав! Дед всегда прав — любить тебе, Андрюха, на этой Земле больше некого. А тебя, гепарда и долболоба — и тем более…

И в полнейшем отчаянии я отправился на крыльцо и задержался там чуть дольше, чем требовало содержимое трубки…