С.С.С.М. - Мария Чепурина

«Еще чего не хватало!» – подумал Краслен, пытаясь пошевелиться под массивной фашиствующей тушей.

Повторный треск разваливающегося дирижабля было последнее, что он слышал.

20

Болело все, особенно голова. Открывать глаза не хотелось, вставать – тем более. Что-то теплое, большое и массивное лежало на Краслене.

«Катастрофа дирижабля! – почти сразу вспомнил он. – Лежу… Расшибся… А что сверху? Эта женщина с лисой?! Ох, Труд, Труд! Что ж это такое?! Да жива ли она?!»

Ужасная мысль о том, что он лежит, накрытый окровавленным трупом, придала Кирпичникову сил. Постаравшись, он сумел открыть глаза и прежде, чем успел что-то понять, ощутил, как груз скатился с груди, случайно отдавив ему, Краслену, руку, и пропал. Глаза различили лишь промелькнувшую где-то поблизости синюю юбку. Потом взгляд прояснился, и Кирпичников понял, что лежит отнюдь не на земле, не посреди раскиданных кусков дирижабля, перемешанных с человеческими останками, а на постели в чьей-то комнате.

Деревянные ходики с кукушкой прямо напротив. Время – около девяти. Интересно, утра или вечера? Не разберешь. За маленьким, давно не мытым окошком, забранным решеткой со странным узором, – сгрудившиеся серые тучи. Тяжелые шторы с кисточками. Чопорный камин в древнеримской манере, чей-то бронзовый бюстик на нем. Пыльный шкаф темного дерева, забитый рядами одинаковых книг с позолотой и вычурными средневековыми буквицами на корешках. Старое, истершееся львинолапое кресло. Облупленное пианино. Пошлый фикус в горшке. И тишина. Только шум в ушах…

Женщина в черном платье и белом переднике появилась так же незаметно, как исчезла обладательница синего. «Сиделка?» – мелькнуло в голове после того, как за общей оценкой вида больного последовало ощупывание лба и другие подобные процедуры. Видимо, желая сказать что-то, медсестра открыла рот, зачем-то пошевелила губами, но так ничего и не произнесла. Потом вопросительно посмотрела на Кирпичникова, который ответил ей аналогичным взглядом, и повторила свой странный поступок. Еще раз. И еще раз. Тут только до Краслена дошло, что он оглох.

Вскоре после сиделки в комнату вошли рыхлый господин в круглых очочках и мягком домашнем халате и мальчик лет десяти-одиннадцати в строгой темненькой рубашечке, при галстучке, в коротеньких штанишках на подтяжках, черных гольфах и начищенных штиблетиках. Первый смотрел на Краслена устало, скучно и даже – хотя, может быть, показалось? – несколько брезгливо. Второй возбужденно забегал вокруг, радостно открывал рот, лез на кровать, пытался тормошить больного, но был сразу же оттащен, после чего исчез и вернулся с листком бумаги, где по-брюннски значилось:

«Привет! Я Ганс. А это мой папа, барон фон дер Пшик. Мы забрали тебя из больницы, чтобы дать наилучший уход на дому. Ты ведь брюнн?»

Брюнн ли он! Такой вопрос раненому человеку могли задать только в одной стране. Надо же, как действуют аварии: Краслена с такой силой долбануло о землю, что он и забыл, чья она! Совершенно вылетело из головы, куда ехал!

Из лекций по научному коммунизму, читавшихся в заводском клубе, Кирпичников знал, что конек обожаемого брюннами диктатора Шпицрутена – это борьба с инородцами. Лозунг о том, что во всех бедах проигравшей Империалистическую и подписавшей унизительный мир страны виноваты люди других национальностей, злонамеренно проникшие в торговлю, производство и культуру, вознес канцлера на вершину: обнищавший и обозленный народ мечтал не столько наладить жизнь и разобраться, что к чему, сколько найти виновного в своих несчастьях. О том, как нравился Шпицрутен крупным буржуа, и говорить-то не стоило: те мечтали не только предотвратить социалистическую революцию и отвлечь массы ложной идеологией, но и завладеть капиталами людей с «неправильной» национальностью. Список нежелательных народов был длинным: одних полагалось ненавидеть, других презирать, третьих терпеть, с четвертых брать двойной налог; кто-то мог жить более-менее спокойно, смирившись со званием негражданина, кому-то было отведено место в спецпоселении, а иные, схваченные на улице или арестованные у себя дома, просто исчезали, чтобы больше никогда не появиться. Помимо инородцев, Шпицрутен и его подручные питали ненависть к коммунистам, рыжим, шестипалым, приверженцам свободной любви, профсоюзным работникам, пацифистам, дальтоникам, танцорам танго, монашкам и почему-то – велосипедистам. За время фашистского господства, а оно длилось уже почти десять лет, выросло поколение ребятишек, привыкших считать человеконенавистнические законы естественными и находивших удовольствие в стоянии перед Шпицрутеном на коленях. Впрочем, немало было и среди взрослых таких, кому казалось, что фашизм был и будет вечно. Оно и понятно: для того чтобы ненавидеть инородцев, особого ума не требовалось, а гордиться своей расой было намного легче, чем своим трудом или образованием.

Выходит, сотрудничество с ангеликанскими капиталистами было не самой удивительной авантюрой в жизни Краслена. Чтобы выжить, он должен притвориться брюнном. Фашистом! О, Труд…

Мальчишка вопросительно смотрел на раненого.

Собравшись с духом, Краслен кивнул: да, мол, брюнн.

Парень запрыгал на одной ножке, барон лениво улыбнулся, сиделка ласково поглядела на подопечного. Минутная стрелка прикоснулась к отметке «12», и из часов выскочил привязанный к пружинке черный паук – один из символов фашисткого режима. Неожиданно до Кирпичникова дошло, что за узор воспроизведен на оконных решетках. Понял он, и чей бюст стоит на каминной полочке.

Еще раз оглядев своих благодетелей, Краслен ужасно затосковал по набитой неграми ангеликанской камере предварительного заключения: кровати там были пожестче, но атмосфера значительно здоровее!

Снова отлучившийся и быстро возвратившийся мальчишка между тем уже протягивал Кирпичникову новую эпистолу:

«Еще у меня есть сестра Кунигунда. Она сейчас стоит в дверях и стесняется зайти к тебе. Хочешь, я ее сюда затащу, чтобы ты посмотрел?»

Краслен отрицательно покачал головой.

«А еще есть собака Сабина!»

Кивнул. Замечательно!

«Брат служит в армии. И двоюродный на сборах. А троюродный на переподготовке. Защищают родину от красных агрессоров!»

Папаша Пшик недовольно глядит на сына и шевелит губами. Видимо, говорит, что раненому незнакомцу совсем неинтересно читать про Гансовых братьев. Вот именно, так оно и есть!

«А как тебя зовут? Что ты умеешь?» – вместе с новой запиской Кирпичникову протянули и карандаш. Писать лежа было неудобно, встать не получалось. В голове всплыло имя официанта – Курт Зиммель. Краслен нацарапал его на листке как мог разборчиво и отдал благодетелям.

После этого ему разрешили поспать.

Через пару дней Краслен уже мог переворачиваться и даже сидеть. Тошнило меньше, голова болела не так, как вначале, потолок перестал казаться кривым и падающим. Пару раз Кирпичников как будто бы даже разобрал бой часов с пауком.

Сиделка все чаще оставляла Краслена одного. Фон дер Пшик не навещал: он, судя по всему, вообще был не в восторге от присутствия в доме раненого (непонятно, зачем только взял из больницы). Ганс тоже быстро потерял интерес к неходячему гостю. А вот его сестра, кажется, перестала стесняться. Она осмелилась войти в комнату на следующий день и теперь проводила с Красленом по нескольку часов кряду: писала записки о всяких глупостях, спрашивала, чего хочется на обед, демонстрировала репродукции каких-то напыщенных, в псевдоантичном духе, полотен, с которых смотрели идеально безликие атлеты с голым торсом, толстопопые фартучные домохозяйки с коровьими глазами и бесчисленные Шпицрутены. Впрочем, глядеть, вероятней всего, надо было не на фашистские художества, а на сменяемые по нескольку раз на день платья Кунигунды: светлые, темные, в цветочек, в горошек, с отложными воротничками, крахмальными манжетами, на кокетках, с поясками, кружевами и кармашками… «Не увижу ли я ее в синей юбке?» – думал Краслен. Всем своим видом девушка отвечала: нет! Такие ангелочки не ползают по незнакомым мужчинам, прикованным к постели! Маленькая, толстенькая, совсем юная, с русой косой, уложенной венцом, и простой глуповатой мордашкой, Кунигунда как бы говорила всем своим видом: «Я скромница! Не смейте сомневаться, что я скромница!»

Ощутив, что чувствует себя более-менее удовлетворительно, Краслен прежде всего попросил у девушки газету. Та приволокла целую кипу: несколько изданий за последние дни. Покопавшись в пропагандистском мусоре, Кирпичников узнал даже больше, чем рассчитывал. «ПАДЕНИЕ „БАРОНА ФОН ЗЕСЛАУ“!» – возвещал первый же попавшийся на глаза заголовок. Краслен пробежал глазами статью: «Заклинило руль высоты… Выжившие члены экипажа сообщают… Ошибки конструкции… Перепады давления… Начал разрушаться прямо в воздухе… Семьдесят восемь погибших… Следы заговора… Инородческие инсинуации… Враги канцлера… Заявление канцлера… Канцлер поклялся… Канцлер накажет… Да здравствует канцлер!»