За любовь не судят - Григорий Терещенко

Григоренко попытался ее успокоить, все еще не понимая, отчего эта молодая женщина, жена Комашко, так взволнована...

Войдя в больницу, Зоя вытерла платочком слезы.

— Только не плакать!.. Только не плакать!.. — шептали ее дрожащие губы.

А коридор длинный, длинный. Казалось, ему нет конца. Но вот табличка: «Главный врач», Зоя постучала.

— Войдите!

За столом сидела пожилая женщина и что-то лизала. Потом подняла глаза, устало посмотрела на посетительницу.

— Это вы, Зоя? Прошу, садитесь. Я сейчас.

Некоторое время она продолжала писать. Наконец, закончив, отодвинула от себя бумаги.

— Я вас слушаю.

— Скажите, в каком он состоянии?

— Кто?

— Белошапка. Прораб комбината. Его только что привезли...

— Сейчас он в хирургическом отделении.

— Будет операция?

— Наверняка. И не одна, пожалуй... А почему это вас так взволновало? Кто он вам — брат, родственник?

— Он... он... — растерялась Зоя. И, решившись, вдруг сказала, глядя прямо в глаза врачу: — Он самый дорогой для меня человек! Позвольте хотя бы взглянуть на него!..

Главный врач сняла телефонную трубку и набрала номер. Долго кого-то расспрашивала. Затем сказала Зое:

— Белошапка все еще без памяти. Скажу откровенно — состояние его очень тяжелое. Тому, другому, значительно лучше...

— Умоляю... хотя бы краешком глаза, позвольте... У него же никого нет — ни родных, ни близких. Одна я...

— Вы?

— Да!

— Но позвольте, ведь вы замужняя женщина?!

— Какое это сейчас имеет значение...

Главврач пристально посмотрела на Зою.

— Возьмите халат и наберитесь мужества. Но знайте — позволяю только потому, что ваш любезный муж часто выручал больницу...

Снова бесконечно длинные коридоры.

Но вот Зоя и главврач повернули налево, поднялись на этаж выше и вошли в палату. Зоя, потрясенная, остановилась у порога. Потом кинулась к кровати, упала на колени у изголовья.

— Остап... Остап... Любимый... — зашептала она.

Белошапка лежал навзничь, голова забинтована, одна нога и кисть левой руки — тоже. Сквозь бинты проступают алые пятна. Он казался каким-то чужим. Глаза полузакрыты, губы черные, опухшие. Зоя не ожидала увидеть его таким.

— Разрешите мне остаться возле него, — обратилась она, всхлипывая, к главврачу.

— Сейчас ваша помощь не нужна. Через несколько минут его увезут в операционную. Потом — пожалуйста...

— Может, ему кровь нужна? Я дам свою...

— Какая у вас группа?

— Не знаю.

— Надо бы знать. Но это мы быстро установим. Кровь ему, безусловно, нужна.

Зоя встала и подошла к Лисяку. От неожиданности она всплеснула руками — он был весь седой. Лисяк кивнул ей и начал успокаивать:

— Не горюйте... Выживет. Должен выжить...

— Почему должен? — спросила Зоя машинально.

— Потому... как бы это объяснить... Из-за такого подонка, как я, человеку нельзя умирать, — сказал Лисяк и, пряча глаза, отвернулся к стене...

В палату вошли в белых халатах врачи и сестры. Из рук в руки они передавали результаты анализов, рентгеновские снимки...

— Вы его спасете? Спасете? — с замирающим сердцем спросила Зоя солидного мужчину в роговых очках.

Тот удивленно посмотрел на нее, потом на главврача — почему это здесь посторонние лица? Но, нахмурив брови, ответил:

— Сделаем все, что от нас зависит.

Главврач взяла Зою за локоть и сказала:

— Идите в лабораторию. Пожалуй, и вправду потребуется ваша кровь.

Зоя вышла в коридор, прислонилась к стене и разрыдалась. 

Глава одиннадцатая

— Это комбинат?

— Да.

— Мне нужен Григоренко.

— Слушаю.

— Говорит Соловушкин. Добрый день!

— Здравствуйте.

— Скажите, товарищ Григоренко, — с поучающей строгостью произнес Соловушкин, — вы еще долго собираетесь руководить комбинатом?

Сергей Сергеевич промолчал. Ему хотелось сказать, что готов хоть сейчас освободить место, если на него претендует Соловушкин, но сдержался.

— Вы меня слышите? Почему не отвечаете? Повторяю — долго ли собираетесь быть директором?

— Сначала объясните, к чему такой вопрос, а тогда попытаюсь ответить.

— Вы гоните сейчас план на сто двадцать процентов! А что в таком случае будете делать в следующем году? Ведь мы увеличим вам план вдвое...

Григоренко так и подмывало положить трубку. Его раздражал тон Соловушкина.

— Мойка дает немало. Да резервы кое-какие имеем...

— Вы думаете и ЩКД-8 сразу на полную мощность пустить?

— А как же?

— Когда?

— В октябре.

— А вы знаете, сколько мы вам тогда запланируем на следующий год? Выдержите ли?

— Если по-разумному запланируете, то выдержим и выполним, — спокойно ответил Григоренко.

— Вы что — один такой умный?! — вконец рассердился Соловушкин. — Я вижу, вы готовы поломать все традиции комбината...

— И поломаем, если они будут мешать нам двигаться вперед.

— Советую не забывать о принципах планирования, которые у нас существуют. Ради вас переделывать их не будем. — После короткой паузы Соловушкин уже совсем иным тоном спросил: — Что там у вас случилось?..

Григоренко не успел ответить. Их разъединили. Но Сергей Сергеевич понял: кто-то уже успел уведомить начальство о несчастном случае на комбинате.

Он знал, что в главке наверняка вернутся к этому вопросу: там недовольны его деятельностью. Недовольны, очевидно, потому, что он идет своим путем, выбился из проторенной колеи, не перестраховывается разрешениями и резолюциями сверху.

Вот ведь как получается: не выполнишь план — ругают, а перевыполнишь — тоже. Ругать вроде бы и не за что, а недовольны — выходит, что в главке не учли тех резервов, которые имелись, дали заниженный план.

«Что ж, останавливать завод и все предприятие на профилактику, как советует Арнольд Иванович? — начал раздумывать Григоренко. — Нет! Я — коммунист и буду стоять на том, чтобы давать стране как можно больше строительных материалов...»

— Черт побери — так работать нельзя! — воскликнул в сердцах Сергей Сергеевич и стукнул ребром ладони по столу. И словно от этого его удара вспыхнула лампочка и зазвонил телефон.

— Григоренко слушает.

— Сергей Сергеевич? Прими мое поздравление с успешным выполнением плана. На первое место вышли в городе. Получите переходящее знамя.

Григоренко с облегчением вздохнул. Он узнал голос первого секретаря горкома.

— Благодарю за добрые вести.

— За недобрые что скажешь? Тоже благодарить будешь?

— Нет, не буду. Догадываюсь — вы говорите о несчастном случае с Белошапкой и Лисяком?

— Это тот самый, который предложил мойку построить?

— Да.

— Как он себя чувствует? Выживет?

— Опасность будто бы миновала. Но состояние по-прежнему тяжелое.

Наступила короткая пауза.

— Понимаешь... получили очередную анонимку. Зайди прочитай.

— Да скажите по телефону, — вздохнул Григоренко. — Одной больше, одной меньше...

— О донжуанстве твоем пишут... Почему молчишь?

— До чего ж надоело по всякому поводу давать объяснения,— проговорил недовольным тоном Григоренко. — Ну что же — вызывайте, всыпьте, если заслужил!..

Теперь замолчал Громов. Потом перешел на шутливый тон:

— Ишь какой хитрый, — всыпьте... А как тебе, чертушка, всыпать, если переходящее знамя вручим? Ты пока сам себя как следует покритикуй. Понял?.. — И Громов повесил трубку.

«Значит, мое персональное дело рассматривать на партийном бюро все же не будут, — подумал Григоренко.— Наверняка Боровик отстоял. — Вспомнив о нем, Сергей Сергеевич покачал головой: — Эх, Боровик, Боровик... Надо же было тебе за лопату хвататься! В бетонщики захотелось! Личным примером... И вот результат... Скоро ли еще встанешь?.. Знал бы ты, как сейчас нужен здесь!..»

Оксана Васильевна прошла мимо Любы, даже не взглянув на нее. Она решила выяснить, почему Сергей Сергеевич совсем ее не вызывает. Хотя у него, конечно, тяжелые дни после несчастного случая с теми ребятами, но все равно должен был бы встретиться с ней. Ведь любит же он ее! Мог бы, в конце концов, хотя бы позвонить!

— Добрый день, Сергей Сергеевич. Я к вам,— подняла она на Григоренко серые глаза, в которых словно вспыхнули голубые искорки.

— День добрый... Только вас, кажется, я не вызывал?

Оксана Васильевна сначала даже не поняла, что он ей сказал. Это было так неожиданно, что она растерялась.

Стояла и ждала неизвестно чего.

— Свои вопросы можете решить с главным инженером. Когда понадобитесь — я вас вызову.

— Вот как?.. Извините...

Оксана Васильевна побледнела. Она почувствовала, как сжалось сердце. Что произошло? Почему он так сух, официален? Почему не смотрит в глаза, а в голосе чувствуется даже раздражение? Неужели в секретаршу влюбился? Она смеялась, когда слышала такую болтовню, потому что знала, была уверена — он любит только ее, Оксану... Хотя все может статься. Поговаривают ведь, что Люба ночует у него на квартире. Конечно, нужно за дочкой присмотреть, ведь мать еще в больнице и должен же кто-то ему помочь. А она секретарь, работает вместе с ним... Младше его почти вдвое... Кому же, как не ей, и помочь?.. Однако помощь помощью, а любовь может прийти совсем неожиданно... По себе хорошо знает... Но если он и полюбил кого-нибудь, то разве это причина, чтобы не здороваться с нею, Оксаной, чтобы избегать встреч даже по работе?.. Нет, здесь что-то не так!..