За любовь не судят - Григорий Терещенко

И еще на что-то намекал секретарь горкома. Сергей Сергеевич вспомнил, как Громов со значением произнес: «И другое...» Что это могло означать? Наверно, очередная анонимка о его отношениях с Оксаной. Да, тут уж не оправдаешься перед горкомом. Всыплют ему, конечно, по самую завязку. Какая может быть любовь, да еще с сослуживицей? Моральное разложение — вот что это такое, скажут. Думал ли ты об этом, Григоренко? К тому же Оксана официально не разведена, хотя и ушла от мужа...

Мысли мучили Сергея Сергеевича, как тупая зубная боль.

Хорошо, что он сейчас в кабинете и телефонный звонок наконец прервал его горестные размышления.

Докладывал Драч: раздобыл мощную помпу для мойки. Потом позвонил начальник горного цеха Прищепа: все готово к взрыву.

Сергей Сергеевич оставил кабинет и пошел на строительство. «Интересно, как там Белошапка? Надо будет утвердить его в должности прораба постоянно. Работает парень хорошо!»

Когда в тот же день вечером Григоренко вернулся домой, Иринка сказала:

— А к нам дяденька приходил.

— Какой дяденька?

— Не знаю. Он тебе принес... Вот посмотри, — она показала на канистру, которая стояла в углу.

Григоренко открыл ее и почувствовал запах спирта. Он недоуменно посмотрел на дочку, на канистру и спросил:

— Какой это дядя? Как его звать?

— Ну, такой... как все... Как звать, не сказал.

— А какой он из себя?

— Красивый дядя, молодой... Сказал, пускай папа пьет на здоровье.

— Ты его раньше видела?

— Нет.

— Ну, зачем же ты открывала дверь, Иринка? Не нужно было открывать. Ведь тот дядя знал, что я на работе, потому и пришел сюда, когда меня нет.

— Разве он что-нибудь плохое сделал?

— Плохое. Очень плохое... Когда этот дядя нес к нам канистру, другой дядя позвонил в горком и сказал, что я получил спирт и что спирт у меня на квартире. Поняла?

Иринка кивнула, хотя, конечно, ничего не поняла.

Григоренко тут же отправился на комбинат. Вызвал из дома Файбисовича.

Когда улыбающийся Файбисович протиснулся в кабинет, Григоренко сразу же спросил:

— Скажите, Лев Давидович, только откровенно, когда наши «толкачи» уезжают в командировку, они спирт с собою берут?

— Спирт?.. Нет у нас спирта. Где его взять?.. Вот таранку возят. Когда с цементом туго было, а наряд нам не дали, возили таранку...

— Вы считаете это честным?

— Нет, разумеется. Но что Файбисович должен был делать?

— И часто такое случалось?

— Дважды. Второй раз — воблу отвезли за компрессор.

— Почему я об этом не знал?

— О боже мой!.. Да это же было еще год тому назад. Вы тогда здесь не работали.

— А как оформляли расходы?

— Как? Очень просто — как премию. Выписывали премию — ну, а на нее и покупали рыбу.

— Да будет вам известно, что мне сегодня на квартиру канистру спирта принесли. Взятку!..

— Кто же это?

— Не знаю. Кто-то из «толкачей», должно быть. Гоните их прочь!.. Вы никого не видели сегодня с канистрой?

— Как же — видел. Солидный такой мужчина ходил по коридору и все спрашивал: где главный инженер? Именно главного инженера искал.

Григоренко задумался: «Солидный мужчина, а домой принес канистру молодой человек. Неужели Иринка что-то напутала?»

Комашко, оказывается, еще был на работе: проверял, как обеспечена материалами на строительстве вторая смена. Разыскав его по телефону, Григоренко попросил зайти.

— К вам сегодня утром приходил представительный мужчина с канистрой? — спросил Сергей Сергеевич, едва Комашко переступил порог.

— Нет, что-то не припомню... — ответил тот.

— Прошу все-таки вспомнить.

Комашко задумался, подошел к окну.

— Нет. Не помню, — повернул он голову к Григоренко. — Никого не было.

— Что-то не так, — встал Григоренко. — Ведь есть люди, которые видели этого человека с канистрой и подтвердят, что он был у вас в кабинете.

— Сергей Сергеевич, с какой стати этот допрос? — поднял недоуменно глаза Комашко. — Я ничего не понимаю. Кто приходил? С какой канистрой? Не забывайте, что нам и дальше вдвоем руководить комбинатом. А вы позволяете себе такое...

— Я тоже часто думаю именно об этом — как нам вместе работать? Прежде всего мне необходима уверенность в честном отношении ко мне с вашей стороны. Но вы не хотите признаться даже в очевидном...

— У вас скверное настроение. Я лучше пойду.

— Идите.

Григоренко нервно заходил по кабинету. Потом снял трубку, набрал номер телефона Громова и все рассказал ему. После разговора с секретарем горкома у Сергея Сергеевича было почему-то такое чувство, что Громов ему не поверил.

На следующее утро Григоренко отправил спирт с шофером в медпункт.

Остап Белошапка с раннего утра на мойке. Сегодня решается ее судьба: что покажет пробный пуск? Пойдет ли? Будет ли хорошо отмывать отходы?

Вот уже собрались почти все руководящие работники комбината. Только Григоренко почему-то задерживается.

Комашко расхаживает вдоль длинного корыта мойки и о чем-то сосредоточенно думает. Остапу хочется подойти к нему и спросить: верит ли главный инженер в то, что все будет в порядке, что вся эта огромная груда гранитных отходов превратится в щебень? Но он не решается. Как подойдешь, когда Комашко так зло посматривает на него. С той поры, как Остап стал работать прорабом, Комашко постоянно бранит его...

Наконец пришел Григоренко. Лицо строгое, озабоченное.

«Директор тоже волнуется, — отметил про себя Остап. — Оно и понятно: в случае неудачи — с него три ставки вычтут... Да разве дело в этом! Погорит, как швед, наш директор!.. С меня ведь что возьмешь? Хотя главный виновник я! Это я убедил директора, убедил настолько, что он самолично принял решение строить мойку... Ну, лежали миллионы кубометров отходов многие годы — полежали бы и еще! Не испарились бы! А теперь...»

Заработали электромоторы, побежали ленты транспортеров, загудела мощная помпа. Самосвал высыпает в бункер гранотходы. Однако они никак не идут на транспортер. Приходится толкать их лопатой, ломом. Потом приспособили для этого пожарный багор. Наконец отходы попадают в корыто, и мойка выдает первые килограммы мелкого щебня.

Остап взял полную горсть камешков и почему-то понюхал их. Странно — они пахли хлебом. Или ему показалось? Нет, нет — действительно. Такой запах нельзя забыть. Он помнит его с детских лет. Он ничего не ел несколько дней, перед тем как попасть в детдом. Тогда-то одна женщина и дала ему ломтик черного ржаного хлеба. Запах этого хлеба навсегда остался в памяти Остапа. Теперь эти камешки тоже пахнут ржаным хлебом. Удивительно!..

— Что, Остап, доволен? — спросил Григоренко.

— Конечно, доволен и очень рад.

— Еще рано радоваться, — сказал Комашко.

— Это почему же? — спросил Остап.

— Вот принесут анализ из лаборатории — увидите почему, — ответил Комашко и отошел в сторону.

Стали ждать. Курили, разговаривали обо всем, только не о мойке. Неожиданно к Остапу подошла Зоя. Протянула руку:

— Поздравляю тебя, Остап. С победой!

— Благодарю, — смутился Остап, пожимая дрогнувшую в его ладони руку. — Но, пожалуй, с поздравлениями действительно надо повременить. Что-то твой благоверный недоволен.

— Ты не обращай на него внимания, Остап. Он такой...

Зоя хотела что-то добавить, но заметила мужа, который подходил к ним. Комашко улыбнулся, прищурив глаза.

— Значит, ты тоже пришла? Это хорошо, что так интересуешься нашим производством. Нравится тебе?

— Да. Нравится. Только вот Белошапка говорит, что ты вроде чем-то недоволен.

— Разве дело в том, доволен я или нет?.. Ну, вот и анализы уже несут.

На бумажке было написано, что щебень не отвечает государственным стандартам. Загрязнен больше допустимой нормы.

Григоренко подержал бумажку в руке, просмотрел ряды цифр. Раз, другой... Потом молча отдал Белошапке. Остап сразу не мог сообразить, что означают проценты, написанные чернилами. Когда понял, то почувствовал, как ледяной холодок пробежал по спине. Все! Конец всему! Такой загрязненный щебень никто не возьмет. Да и не позволят его продавать... Значит, провал! Полный провал. Как сейчас злорадствует Комашко! Что скажут товарищи?

Остап безнадежно махнул рукой и протянул злосчастный листок Михаилу Петровичу Боровику. Тот только взглянул на него и передал дальше...

Тягостное молчание нарушил Григоренко.

— Так в чем же причина неудачи? А? — он обращался не к Остапу, а к Комашко. — Чуть-чуть не дотягиваем до стандарта... Где же ошибка? В чем мы просчитались?

Все смотрели на директора и главного инженера. Остап чувствовал, как пылают его щеки, ведь это он — зачинщик, значит, и виновник всего. Как он был благодарен сейчас Григоренко за громко произнесенное «мы просчитались». Значит, директор все еще верит в идею, верит в него, Белошапку, и вину за неудачу возлагает не только на него одного, а на всех. Даже на главного инженера.