Прекрасная посланница - Нина Соротокина

В Петербурге перепугались такого решительного заявления и несколько остудили пыл светлейшего. Но дело так и не решилось. Россия не хотела пока ссориться с Польшей. Мориц же понял, что ему нужно переждать все бури, тем более что жизнь в Митаве была приятной и веселой.

Спустя год генерал Ласси перешел с армией через Двину и выдворил Морица из Курляндии. Но саксонец и тогда не успокоился — писал письма в Петербург, обещал, что если его оставят герцогом Курляндским, то он будет вечным данником России и обязуется платить ей по 40 тысяч ежегодно.

Во всем этом Морицу было отказано. Тогда он счел нужным свататься к царевне Елизавете Петровне. Матушка ее, императрица Екатерина, уже помре, на престоле находился юный Петр II, и некому было порадеть за Елизавету. Только в 1729 году Мориц понял, что на всех позициях потерпел конфуз, плюнул на Россию и пошел служить Франции. Со временем он стал ее фельдмаршалом.

Этого Бирону знать было пока не дано. Зато он понял вдруг, что дела политические, интриги в попытке захватить трон не имеют конца, сюжеты эти длятся вечно. И легко можно представить, что в сегодняшнем раскладе дел взятие Данцига ничего не решит, жизнь опять подложит России какую-нибудь свинью, так что старания аббата Арчелли вернуть на престол Лещинского имеют под собой вполне реальную почву.

В таком философическом настроении Бирон начал разговор с Люберовым:

— Ты кого ко мне привел? Откуда ты этого аббата выкопал? Интригуешь за моей спиной?

— Помилуйте, ваше сиятельство. — Люберов вытянулся в струну и так сжал кулаки, что костяшки пальцев побелели. — Я же вам рассказывал. Аббат давно искал встречи с вами. Ему помог случай. Сам господин Сурмилов сыграл здесь роль посредника. Я рискнул содействовать вашей встрече, поскольку аббат Арчелли сообщил, что вы в нем заинтересованы.

— Сурмилов твой плут и прощелыга. В тюрьме сгною, — прошептал Бирон чуть слышно. — Кто еще, кроме Козловского и тебя, знает про деньги?

Какие именно деньги, объяснено не было, но Родион сразу понял, о чем речь.

— Никто.

— Но кто-то еще должен знать про них!

— Разумеется. — Родион стал загибать пальцы. — Об этом знал тот, кто их послал из Парижа, знал тот, кто должен был получить их в Варшаве. Кроме того, нас двое. И еще вы, ваше сиятельство. — Большой палец встал торчком. Он задумчиво посмотрел на сжатый кулак и добавил: — И Шамбер, если он жив, конечно.

— Где сейчас Козловский? В Петербурге?

— Нет, — твердо соврал Родион. — Он в армии.

Матвей уже неделю жил на мызе под крылом Клеопатры, но Родион решил пока утаить правду. Надо бы осмыслить создавшееся положение.

Бирон задумчиво смотрел на Родиона. Нет, этот пока его не продал, это ясно. Он ему слишком хорошо заплатил, и похоже этот Люберов вообще не способен на предательство. Кишка тонка.

— Ладно, иди. Пока свободен.

«Значит, первого поручика отметаем. Второй, князь Козловский, менее надежен, он что угодно может разболтать в пьяном виде. Но, положим, сообщил он кому-то в трактире, что привез некоему вельможе большие деньги. Вряд ли он рискнул где бы то ни было упоминать всуе имя Бирона. Но как его болтовня доплыла до Парижа? Как достигла ушей Флери? Что-то здесь не так…»

Сам собой вспомнился давний приватный разговор с лисой Остерманом. Дело было в середине зимы, сразу после Нового года. Они были в гостях, сидели рядом за столом. И вдруг Андрей Иванович, дергая себя за пуговицу, что висела на одной нитке, и отвлеченно глядя в пространство — отвратительная привычка, между прочим, — сказал:

— Дружить надо с Австрией. Франции никакой и ни в каких делах поддержки быть не должно. Вы знаете, что Ягужинский пишет из Берлина?

И зашептал, зашептал и сведения сообщал какие-то незначительные. Какое дело Бирону, что король прусский в отношении России держит нейтралитет, а посол французский в Берлине Шетарди интригует направо и налево?

А потом фраза, вроде никак к предыдущему разговору не пришитая:

— И вообще, кому он нужен у нас — Лещинский? Насколько я знаю, государыня Анна имеет виды на Курляндию…

По интонации фраза не окончилась, но Остерман и не хотел ее оканчивать. Все при дворе знали, как страстно Бирон мечтал о Курляндии. А сейчас в словах Андрея Ивановича прозвучал явный намек — Курляндия тебе предназначается, тебе… царица видит тебя герцогом.

— А если Франция заграбастает Польшу, — продолжал Остерман после минутной паузы, — то не видать нам Курляндии, как своих ушей.

В этот момент он пуговицу и оторвал. Красивая была пуговица, с цветной эмалью. Наверняка Андрей Иванович ее потерял. Все-таки Остерман страшный неряха, скатерть рядом с ним пегая от крошек, жует как-то неопрятно, под кувертом жирное пятно, но в тот момент Бирон готов был простить вице-канцлеру все его недостатки. Он вдруг почувствовал с его стороны доброжелательность — небывалое дело.

А сейчас Бирон вспомнил этот разговор совсем под другим углом зрения. Не доброжелательность звучала доминантой в том разговоре. Остерман не просто давал ему совет, он его предупреждал, поскольку уже тогда знал про французские деньги.

Бирон разом вдруг обмяк. Не испугался, нет. Чего ему бояться, тем более что и доказательств нет никаких. Остерман, хоть и знает про французские деньги, Бирона не предаст. В противном случае он бы это давно сделал. А вот аббат может наломать дров. Аббат опасен.

Вечер Бирон катал идею, как орех во рту, но так и не придумал ничего путного. Но недаром говорят на Руси: утро вечера мудренее. Именно сон подсказал ему догадку:

«А не может ли такое быть, что все это козни Шамбера? Француз вскрыл могилу, не обнаружил там денег, а в Париже, мерзавец, сообщил, что он отдал их мне. А ведь неплохая идея!»

Надобно бы выяснить, почему так долго нет писем от агента, которого он приставил к Шамберу. Фаворита мало волновало это молчание, потому что актуальность пропала. А сейчас француз опять понадобился. Имени агента Бирон запомнить был не в состоянии, правда, он и не старался.

А через день военный курьер, загнав по дороге пять лошадей, примчал в Петербург радостное сообщение, что Данциг взят.

13

Данциг пал 28 июня. Этому предшествовали следующие события. Русские войска, посланные генералом Люберасом из Варшавы на подмогу, прибыли на диспозиции в двадцатых числах мая. Чтобы лишить город продовольствия, и без того скудного, русские сожгли все пригородные деревни. Жители разбежались в ужасе. Магистрат Данцига запросил двухдневного перемирия, дабы поговорить с народом. Решено было призвать все сословия на расширенное совещание и решить, наконец, согласны они признать Августа III королем или нет.

На совещании было много крика и мало толку. Военные действия Миниха возобновились с новой силой.

Тогда же прибыл французский флот и высадил на песчаные острова вдоль правого берега устья Вислы три полка французской пехоты — всего две тысячи четыреста человек. Но и к нашим пришла давно ожидаемая помощь. Защищать своего государя явились, наконец, саксонские войска во главе с герцогом Вейсенфельским.

Французская пехота расположилась вдоль берега между каналом и морем. Оттуда она и двинулась на русские ретраншементы. Укрепления наши имели высоту «в полтора человека», то есть около трех метров, с внешней стороны ретраншементы были выложены бревнами, а перед ними — засека из вырубленных сучьев и деревьев. Французы дрались со смелостью почти безрассудной. При этом всеми способами подавали сигналы городу, призывая жителей помочь им в ратном деле. Осажденные откликнулись, из города вышел большой отряд пехоты. Быстро разобрались, что к чему. Французы стали атаковать правое крыло русской обороны, горожане принялись за левый.

Русские подпустили атакующих поближе и, когда они были буквально в пятнадцати шагах, открыли по неприятелю шквальный огонь. В общем, и французы и горожане бесславно отступили. Победа! Но русские воевать дальше тоже пока не могли, поиздержались с боеприпасами. Пули, бомбы — все кончилось. Теперь ждали русский флот. Хорошо хоть, что в конце мая в первый раз за всю осаду саксонская армия сменила в траншеях русскую. Можно было отдохнуть, в бане помыться, постираться и так далее — какие еще у солдата дела на отдыхе.

Двенадцатого июня прибыл и встал на рейде русский флот: 16 линейных кораблей, 6 фрегатов и 7 прочих судов. В русский лагерь были доставлены артиллерия, боеприпасы и продовольствие. Теперь и воевать можно!

Меж тем французская эскадра как-то разом испарилась. Каждому разумному человеку приходила в голову мысль, что они узнали о скором прибытии русской эскадры и не пожелали принять бой. Но откуда они проведали об этом, если дело велось в жесточайшей секретности?

Объяснение этому вскоре было найдено, оно носило почти анекдотический характер. Оказывается, французы захватили наш фрегат. Как рассказывает в своих записках Эрнст Миних (сын фельдмаршала), на французском корабле служил «преискусный морской офицер по прозванию Бараль». Теперь представьте: военным строем движется наша эскадра, а один фрегат отбился от стада, может, отстал, а скорее вперед ушел: или поймал парусами слишком резвый ветер, или штурман с приборами перемудрил. Капитаном резвого фрегата был некто Фремери — француз, недавно вступивший в русскую службу. Далее Эрнст Миних: «Не имея в своей инструкции (каково, а?) ни малейшего извещения о разрыве мира с Францией, он был столь неосторожен, что по приглашению Бараля, старого своего знакомца, взошел на его корабль, и не успел лишь тут оглядеться, как его фрегат был окружен тремя линейными кораблями и под угрозами потопления принужден был сдаться».