Три грустных тигра - Гильермо Инфанте

Что делал вчера? спросил Сильвестре, в жизни не видел таких любопытных, как он: настоящий Почемучка. Гулял, вышел пройтись. Где? Да везде, сказал я. Ты уверен? Еще как уверен, как ни посмотрю, всё я да я иду, под рубашкой моей я, в моих ботинках я. А-а-а-а, протянул он, будто что-то знал, интересно. Я воздержался от расспросов, и тогда вступил он. А знаешь, что вчера было? Здесь? сказал я, стараясь не спросить лишку. Нет, не здесь. На улице. Отсюда мы самые последние ушли, что ли. Да, точно, последние, Себастьян Моран ушел еще до того, как вы со Звездой эстрады (мне послышался звон в его голосе) вернулись, а потом Джанни и Франэмилио, а мы с Эрибо и Куэ разговаривали, перекрикивали храп Звезды, и Эрибо и Куэ и Пилото и Вера ушли вместе, а мы с Бустрофедоном увели Ингрид и Эдит, а Рине вроде еще раньше ушел с Джессе и Хуаном Бланко, не знаю. Короче, я дверь закрыл, и мы с Бустро хотели с Ингрид и Эдит поехать в бар Чори, а Бустро такое откалывал, надо было слышать и запоминать раз и навсегда, но ему стало плохо, пришлось возвращаться, и в итоге Эдит сказала, что у него останется.

Я бродил по комнате в поисках носков, которых вчера было два, а сегодня каждый из них вознамерился быть в единственном экземпляре, и, устав искать их по всей вселенной, вернулся к себе в галактику, открыл шкаф и взял чистые и стал натягивать, пока Сильвестре продолжал рассказывать, а я соображал, на что потратить хвост воскресенья. В общем, развел я Ингрид (и тут я должен пояснить, что Ингрид — это Ингрид Бергамо, ее, понятно, зовут по-другому, но мы ей дали прозвище, потому что она говорит не «Ингрид Бергман», а «Ингрид Бергамо»; мулаточка, почти что белая, как говорит она сама, когда в ударе, осветляет волосы, сильно красится, втискивается в самые тесные платья на этом острове, где у женщин принято носить не одежду, а перчатки на все тело, и довольно слаба на это дело (что не умаляет ликования Сильвестре, потому что не бывает легких женщин до), развел я ее и привез в мотель на Восемьдесят четвертой, и уже приехали, а она нет и нет и ни в какую, и пришлось разворачиваться и уезжать, и все на такси. Но, продолжал он, уже опять в Ведадо, туннель уже раз пять проехали туда-сюда, мы стали целоваться и все такое, и она согласилась доехать до угла Одиннадцатой и Двадцать четвертой, а там все по новой, с той разницей, что таксист сказал, мол, он нам тут не нанялся сутенером и давайте платите, он поехал, и тогда Ингрид пристала, чтобы он отвез ее домой, но тут я под шумок расплатился, и он свалил. Ингрид, само собой, взвилась, подняла образцовый хай в ночи, мы ругались на улице, точнее, она брыкалась, а я пытался ее успокоить, я был рассудительнее самого Джорджа Сандерса (ввернул тут Сильвестре, который всегда говорит кинотерминами: однажды он сложил ладони рамкой, будучи за фотографа, и велел мне: не двигайся, из кадра выпадаешь, а в другой раз я приехал к нему, и в комнате было темно, двери балкона закрыты, потому что вечером солнце с этой стороны жарит по всем уголкам, и я открыл балкон, и он сказал, Ты мне двадцать тысяч фул-кэндлов в лицо засветил! а еще как-то раз мы сидели с ним и Куэ, и он рассказывал что-то про джаз, а Куэ ввернул какую-то банальщину про истоки нью-орлеанского джаза, и Сильвестре заметил ему, Не надо вот этих флэшбэков в разговоре, старик, и еще много, сейчас не вспомню), и за спорами мы незаметно добрели до угла Второй и Тридцать первой и в тамошний мотель уже зашли как ни в чем не бывало. Думаю, она не соображала от усталости, но это было только начало, в номере у нас развернулась борьба злодея из фильма Штрогейма с невинной героиней из фильма Гриффита, чтобы она села, представь, просто присела, даже не на кровать, а на стул, а когда села, вцепилась в сумочку и не хотела выпускать ее из рук. Наконец я вроде ее успокоил, она более или менее расслабилась, почти развеселилась, и тут я снимаю пиджак, и она вскакивает как ужаленная и к двери, и я крупным планом вижу ее руку на ручке двери, так что приходится надеть пиджак и снова ее усмирять, она дает слабину, садится на кровать, но тут же подпрыгивает, будто это йогова лежанка из битого стекла, а я очень по-светски, прямо как Кэри Грант, уговариваю не волноваться, мол, сесть на кровать ничего еще не значит, кровать — такой же предмет обстановки, как все остальные, на которые можно присесть, и она спокойно встает и кладет сумку на тумбочку и снова усаживается. Тогда я почуял, продолжал Сильвестре, уж не знаю как, что можно уже снять пиджак, снимаю, подсаживаюсь к ней, начинаю ее целовать и оглаживать и между делом подталкиваю назад, чтобы легла, и она ложится, но тут же опять садится, как на пружине, а я опять подталкиваю, и она опять ложится, уже вальяжно, настоящая романтическая сцена, хотя и чересчур откровенная, и я говорю, как жарко, и еще, очень жалко, если помнется такое элегантное платье, а она говорит, Правда, красивое? и сразу решает снять, чтобы не помялось, но больше ни-ни, она останется в комбинации, и снимает. И снова ложится, а я уже снял ботинки и забыл про кодекс Хейза и начинаю прорабатывать ее на средних планах или на американском плане и прошу, умоляю, чуть ли не на колени становлюсь в постели, чтобы она сняла комбинацию, я хочу видеть ее прекрасное тело киноартистки, пусть остается в лифчике и трусиках, это ведь просто кружевной купальник, плавать в постели, и к этим доводам, старик, она прислушивается и снимает-таки комбинацию, предупредив, правда, что дальше ни-ни. Точка. И мы целуемся и обнимаемся и ласкаем друг друга, и я говорю, у меня брюки помнутся, и снимаю и рубашку тоже снимаю и остаюсь в трусах, но обратно в постель она меня не пускает, снова рассердилась или делает вид, что рассердилась. Но мало-помалу я опять начинаю ее трогать за все места, и мы опять начинаем целоваться и все такое, и я очень тихо, почти off, начинаю уговаривать ее снять все, что осталось, ну хоть бюстгальтер, и дать мне взглянуть на ее великолепную грудь, а она не ведется, и я уже почти теряю терпение, когда она вдруг говорит, Ну ладно, чего уж там, и срывает с себя лифчик, и в красноватом свете лампы (это еще одна была битва: погасить верхний свет и включить красный ночник) я вижу восьмое чудо света, восьмое и девятое, два чуда, и я вдохновляюсь, и она вдохновляется, и вообще атмосфера перетекает от саспенса к эйфории, как по мановению Хичкока. В общем, чтобы тебя не томить, с помощью той же техники и тех же аргументов мне удается снять с нее трусики, но в тот момент, когда старик Хич вставил бы эпизод с фейерверками, все застопорилось, веришь, дальше я не зашел: она была непреклонна, и я заключил, что изнасилование — это как подвиг Геракла, такого просто не бывает, если жертва в сознании и насильник только один. Ноу, зэтс куайт импоссибл, диар Де Сад.

Меня распирает сейсмический приступ хохота, но Сильвестре перебивает. Подожди, обожди, как говорит Ингрид, еще не конец истории. Мы феерически проводим ночь или кусок ночи, и, утешенный ее умелыми руками, почти удовлетворенный, я в экстазе засыпаю, а когда просыпаюсь, уже светает, и я присматриваюсь к своей любимой и вижу, что моя co-star за ночь изменилась, сон сотворил с ней нечто, и вслед за Кафкой я называю это превращением, ибо, хоть рядом со мной лежит не Грегор Замза, все же это какая-то другая женщина: ночь, поцелуи и сон смыли не только помаду, но и весь макияж, вообще весь: ровные брови, черные тяжелые длинные ресницы, мерцающую кожу, нет, ты подожди ржать и возьмись за что-нибудь, сейчас качнет: у меня под боком, между мной и ею, словно бездна лицемерия, лежит что-то желтое, круглое такое, шелковистое, я дотрагиваюсь и подпрыгиваю: оно волосатое. Осторожно беру в руки, рассматриваю при свете и, тревожная музыка, это парик! Она лысая, лысая-прелысая. Ну, то есть, не совсем, три волосины бесцветные растут, выглядит отвратно. Вот так я, Ионеско Мальгре Луи, переспал с лысой шантатрис. Кажется, я так крепко об этом задумался, что, сам того не заметив, сказал вслух, потому что она заворочалась и начала просыпаться. В непосредственно предшествующем кадре я кладу парик на место, снова ложусь и прикидываюсь спящим, а она окончательно просыпается и первым делом подносит руку к голове, исступленно, в панике, шарит, находит парик и надевает… задом наперед, прикинь, задом наперед. Встает, идет в ванную, закрывается, включает свет, а когда выходит, все уже на месте. Она замечает меня и не узнает, от страха, что потеряла шевелюру, забыла о моем существовании, а теперь вспомнила, она в номере мотеля, со мной. Вглядывается, чтобы понять, сплю ли я, но издалека, а я сплю как убитый, только приоткрыв глаза: скрытая камера. Она берет сумочку, подбирает одежду и снова в ванную. Возвращается новая женщина. Точнее, та женщина, которую ты знаешь и все мы знаем и которую с таким трудом я вчера уломал на сеанс полного стриптиза, au depouillement à la Allais[11].

Все это время я помирал со смеху, Сильвестре излагал свою одиссею поверх моего хохота, а теперь мы уже оба покатывались. Но он вдруг умолк, а потом говорит, Не очень-то смейся над Барнумом, Бейли, ты и сам имеешь дело с монстрами. Что, простите, говорю я. Не отпирайтесь, дядя, вы тут сношались с цветным Оливером Харди. Что, повторяю я. Да-да-да. Понимаешь, по выходе с детектора лжи я отвез вновь похорошевшую блондинку домой и на том же такси поехал к себе, часов в пять утра проезжал мимо тебя и смотрю, вверх по Двадцать пятой несется разъяренная Звезда, растрепанная, в шлепанцах и с авоськой. Я ей свистнул и подвез до дома, и по дороге, друг мой оператор, она рассказала, что ее постигло нечто страшное, она заснула в этой камере обскуре, а вы, в пьяном виде, пытались ее изнасиловать, и ноги ее больше здесь не будет никогда, говорю тебе, она была в диком возмущении. Выходит, два монстра, два фиаско. Она так и сказала? спросил я. Ну, она сказала, ты хотел взять ее силой, так она выразилась. Но я тебе представляю киноверсию, не буквально.