Чингисхан. Книга 2. Чужие земли - Волков Сергей Юрьевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гремя всеми своими железными потрохами, подходит старенький, помятый трамвай. Захожу внутрь, сажусь на холодное дерматиновое сидение. С меня льет в три ручья. Народу мало. Кондукторша, тетка в синем пальто и вязаном берете, сидит на своем месте и дремлет, не обращая внимания на пассажиров. Трамвай трогается. Две остановки. Мне осталось проехать всего две остановки.
На темных улицах – ни души. Бегу от трамвайных путей к домам.
Двор, мой двор. Здесь ничего не изменилось, только оставленных на ночь машин стало больше. Двор словно вымер. Мокрый снег превращается в откровенный дождь. Вот и родной подъезд. Дверь нараспашку, на стене рядом кто-то накарябал матерное слово. Выше надписи белеют листочки объявлений. «Куплю», «Продаю», «Сниму квартиру».
Поднимаюсь по лестнице. В подъезде пахнет мочой и подгорелой едой. Вот и наша квартира. Останавливаюсь. Дверь другая. Железная, черная, с глазком. Чужая дверь. Внутри все сжимается от нехорошего предчувствия. Делаю несколько глубоких вдохов, как перед выстрелом – и нажимаю на кнопку звонка.
Динь-дон! Динь-дон!
За дверью слышатся тяжелые шаги, недовольный мужской голос спрашивает:
– Кого надо?
– Новикову! – почти кричу, сжав кулаки.
– Нет таких, – раздается в ответ.
– Как «нет»? – бормочу я, зачем-то отступая от двери на несколько шагов. – Как «нет»?! Здесь же… Я…
Голос мой срывается. В голове – пустота, вакуум. «Нет таких…»
Мама!
Подскакиваю к двери и начинаю стучать по ней кулаками, пинать, биться всем телом.
– Откройте!
– Я щас открою! – с угрозой рычит неизвестный мне мужик. – Погоди маленько… Щас ты…
Слышится женский вскрик:
– Сережа, не надо!
Дверь распахивается. На пороге – здоровый бугай в спортивном костюме. Злое лицо, бритая наголо голова. Но я смотрю не на него, а на ствол упершегося мне в грудь ружья.
– Замочу, отморозок! – бугай взводит курки. За его плечом маячит испуганная женщина в халате. Краем глаза замечаю, что в нашей квартире другие обои, другая мебель и вообще – все другое.
Неужели я ошибся адресом?!
Поднимаю руки.
– Все, мужик, все. Я не туда попал, наверное.
– Борзеть не надо, – бугай убирает ружье. – Топай отсюда.
Поворачиваюсь, чтобы уйти. Женщина в халатике говорит мне в спину:
– Мы квартиру в этом году купили. До нас тут Калимуллины жили.
Выдавливаю из себя короткое:
– Спасибо.
Фамилия «Калимуллины» мне ни о чем не говорит. А еще в голове как-то не укладывается фраза: «Мы квартиру в этом году купили». Как так – купили? Разве можно купить квартиру? Или теперь все можно?
Эх, мама, мама, где же ты? Куда пропала? Как я теперь смогу тебя найти?
Стоп, есть же тетя Фарида, Фарида-апа, соседка снизу, с первого этажа! Ну конечно, вот я дурак, совсем мозги закисли. Сбегаю по ступенькам, звоню. Дверь здесь тоже новая, железная. В подъезде вообще почти все двери поменяны. Это странно – везде жуткий бардак, окурки, мусор, стекла битые, ящики почтовые кто-то сжег, а двери в квартирах новые. Как будто все отгородились этими дверьми от подъезда, от мира.
– Кто там? – спрашивает женский голос.
Я едва не отвечаю «Артем Новиков, ваш сосед», но вовремя прикусываю язык. Прошло четырнадцать лет, а выгляжу я так же, как и в декабре семьдесят девятого, когда уходил в армию. Кто поверит, что человек за такое время совсем не изменился?
Поэтому, тщательно подбирая слова, говорю:
– Мне бы узнать. Про вашу соседку сверху, Новикову.
Ключ скрежещет в замке. Дверь открывается. Передо мной высокая красивая девушка с длинными черными волосами.
– Вам тетя Валя нужна? Она давно здесь не живет.
– А где она? – я задаю этот вопрос машинально, а у самого круги перед глазами от напряжения. Сейчас я услышу…
– Она переехала, – девушка поправляет волосы. – В Москву, к родственнице. Мама говорила, что та уже совсем старенькая и ей уход нужен. А тетя Валя, когда у нее сын погиб, тоже совсем одна осталась.
– Ясно, – я киваю, бреду к лестнице. Радость от известия, что мать жива, едва вспыхнув, сразу гаснет. «Сын погиб… совсем одна осталась…». Бедная, как она выдержала? Пока проклятый конь водил меня по самому краю света, пока я бился в паутине хроноспазма, она здесь с ума сходила, наверное, от горя и одиночества.
Скриплю зубами. Говорить ничего не хочется. Иду к выходу из подъезда. До меня вдруг доходит, что вот эта красивая девушка – дочь Фариды-апы Гульнарка, третьеклассница.
Оборачиваюсь, спрашиваю:
– Мама твоя как? Жива-здорова?
– Д-да, – удивленно кивает она. – В Борисково живет. Мы с мужем здесь, а она… Ой, а вы… ты кто? Ты ее знаешь?
– Гульнара, ты с кем разговариваешь? – гремит на весь подъезд голос Гульнаркиного мужа. Я машу рукой – мол, пока, и выхожу из подъезда под ледяной дождь.
Мама в Москве. Пожилая родственница – это, скорее всего, Людмила Сергеевна Чусаева. Стало быть, мне надо в Москву, но без денег туда не добраться. Значит, надо искать жилье и работу. Без документов это не получится. Или теперь, в этом новом мире, возможно и такое?
Меня бьет озноб. Сквозь шум множества капель, сквозь завывания ветра слышу странное пение:
– Дрим-ба-ба, дирим-ба-ба! Дрим-ба-ба, дирим-ба-ба!
«Это же дядя Гоша! Живой! – понимаю я, и сразу приходит еще одна мысль: – Черт, придется его домой вести». Словно бы и не было этих четырнадцати лет. Словно бы я просто припозднился и возвращаюсь домой от Витька, а во дворе сидит и поет свою глупую песню дядя Гоша.
Дождевые капли у меня на лице смешиваются со слезами, и я вслух произношу, улыбаясь:
– Старый козел!
Про дядю Гошу, иначе говоря, Георгия Семеновича Дзюбу, надо сказать особо. В нашем районе этого одноногого старика-выпивоху зовут Джоном Сильвером. Человек он примечательный, но странный. Глава всех дворовых старушек баба Лиля как-то сказала ему: «Эх, был бы ты, Георгий, хорошим мужиком, если бы не придурь твоя одесская».
Он и вправду из Одессы. Там родился, там вырос. Там и война его застала. На фронт дяде Гоше по возрасту было не положено, но фронт сам пришел к нему – Одесса оказалась в кольце немецких и румынских войск. Шестнадцатилетний пацан помогал строить линии обороны, подносил патроны, воду для охлаждения пулеметов. А когда в боях полегла половина защитников города, Жорка Дзюба взялся за винтовку.
– Ух и крошили мы гадов! – вспоминая, любил восклицать дядя Гоша, кровожадно потрясая кулаками. – А в первый свой десант я пошел, когда Чабанку брали…
Что такое «Чабанка» я не знаю, но после того, как наши войска оставили красавицу-Одессу, дядя Гоша ушел вместе с ними. Он на деле доказал, чего стоит и никто особо не спрашивал у чернявого парнишки о возрасте.
Самые тяжелые военные годы прошел дядя Гоша рядовым в морской пехоте. «Черная смерть» – этих парней так прозвали не для красного словца. Они несли смерть врагу и гибли сами – во множестве. Однако дядю Гошу безносая обошла стороной.
– Ни пули в меня не попало, ни осколочка! – кричал он, когда перебирал лишнего. – Вот какое дело: под Керчью наших ребят полегло – вся рота! Какие люди были! А я целехонек. Вот она, судьба…
И запевал, дирижируя костылем:
– А волны и стонут, и плачут, и бьются о борт корабля…
Бригаду морской пехоты, в которой служил дядя Гоша, в начале сорок четвертого преобразовали в воздушно-десантную дивизию. Войну десантники закончили в Северной Германии, на знаменитом ракетном полигоне Пенемюнде. Там, уже после победы, в конце мая сорок пятого, он и потерял ногу. История эта нелепа и трагична, как, собственно, часто бывало на войне.
Дядя Гоша стоял в оцеплении на берегу Балтийского моря. Местные жители повадились ходить на полигон и собирать всякие железки, среди которых попадались узлы различных агрегатов и части приборов.
Дело в том, что немцы с помощью нескольких тонн тротила взорвали все стартовые площадки для своих ракет «Фау» и фрагменты оборудования были разбросаны на огромной территории.
