Трое - Максим Горький

- Здравствуй!..

Лунёв поднял глаза на него и отшатнулся, изумлённый...

- Павел!.. И ты здесь?

- А кто ещё? - быстро спросил Павел.

Лицо у него было какое-то серое, глаза смущённо и тревожно мигали... Илья кратко рассказал ему о Якове и воскликнул:

- Как тебя перевернуло!

Павел вздохнул; губы у него вздрогнули; как виноватый в чём-то, низко опустив голову, он хриплым шёпотом повторил:

- Перевернуло...

- Что у тебя? - участливо спросил Лунёв.

- Ну... Будто не знаешь...

Павел мельком взглянул в лицо товарища и снова опустил голову.

- Заразился?

- Конечно...

- Неужто от Веры?

- От кого же? - угрюмо ответил Павел.

Илья тряхнул головой.

- Вот и я когда-нибудь тоже влечу...

Павел, доверчиво глядя в глаза ему, сказал:

- Я думал - ты побрезгуешь теперь мной... Шатаюсь тут, вдруг вижу ты!.. Стыдно стало... отвернулся, прошёл мимо...

- Умён! - с укором сказал Илья.

- Кто тебя знает, как взглянешь? Болезнь поганая... Вторую неделю здесь торчу... Такая тоска, такая мука!.. Ночью - словно на углях жаришься... Время тянется, как волос по молоку... И как будто в трясину тебя засасывает, и некого крикнуть на помочь...

Он говорил почти шёпотом, а лицо у него вздрагивало, руки судорожно мяли полы халата.

- А Вера где? - задумчиво спросил Илья.

- Чёрт её знает, - с горькой усмешкой сказал Грачев.

- Не ходит?

- Приходила раз - я выгнал... Видеть я её не могу! - зло прошептал Павел.

Илья укоризненно взглянул на его искажённое лицо и сказал:

- Ну, это ты ерунду порешь!.. Коли хочешь справедливости, так и сам будь справедлив. Чем она виновата?

- А кого мне винить? - вполголоса горячо воскликнул Павел. - Кого? Я ночи напролёт думаю - отчего моя жизнь скомкалась? Оттого, что я Веру полюбил, да?.. Про мою к ней любовь - в небе звёздами не напишешь!..

Глаза Павла покраснели, из них тяжело выкатились две большие слезы. Он смахнул их со щёк рукавом халата.

- Всё это пустые слова... - сказал Лунёв, чувствуя, что ему Веру жалко больше, чем Павла. - Ты мёд пил - хвалил: силён! - напился - ругаешь: хмелён!.. А каково ей? Ведь и её заразили?

- И её! - сказал Павел и дрогнувшим голосом спросил:- А ты думаешь, не жалко мне её? Я её выгнал... И, как пошла она... как заплакала... так тихо заплакала, так горько, - сердце у меня кровью облилось... Сам бы заплакал, да кирпичи у меня тогда в душе были... И задумался я тогда надо всем этим... Эх, Илья! Нет нам жизни...

- Да-а! - протянул Лунёв, странно улыбаясь. - Творится что-то... мудрёное! Давит всех и давит. Якову отец житья не даёт, Машутку замуж за старого чёрта сунули, ты вот...

Он вдруг тихонько засмеялся и сказал, понизив голос:

- Одному мне везёт! Как о чём подумаю - пожалуйте, готово!

- Нехорошо ты говоришь, - пытливо глядя на него, сказал Павел, смеёшься, что ли?

- Нет, кто-то другой смеётся! Надо всеми нами смеётся кто-то... Гляжу я в жизнь - нет в ней справедливости...

- Я тоже вижу это! - тихо, но как-то всей грудью воскликнул Павел.

На лице его вспыхнули красные пятна, а глаза его засверкали живо и бойко, как, бывало, у здорового.

Они стояли в полутёмном углу коридора, у окна, стёкла которого были закрашены жёлтой краской, и здесь, плотно прижавшись к стене, горячо говорили, на лету ловя мысли друг друга. Откуда-то издали доносился протяжный стон, похожий на гудение струны, которую кто-то задевает через равные промежутки времени, а она вздрагивает и звучит безнадёжно, точно зная, что нигде нет живого сердца, способного успокоить её болезненную дрожь. Павел горел от сознания обиды, нанесённой ему тяжёлой рукой жизни; он тоже, как струна, вздрагивал от возбуждения и торопливо, бессвязно шептал товарищу свои жалобы и догадки. А Илья чувствовал, что слова Павла точно искры высекают из его сердца, они зажгли в его груди то тёмное и противоречивое, что всегда беспокоило его. Он чувствовал, что на месте его недоумения пред жизнью вспыхнуло что-то иное, что вот-вот осветит мрак его души и успокоит её навсегда.

- Почему, ежели ты сыт - ты свят, ежели ты учён - прав? - шептал Павел, стоя против Ильи, сердце к сердцу. И оглядывался по сторонам, точно чувствуя близость врага, который скомкал жизнь его.

- Кто слова наши поймёт? - сурово воскликнул Илья.

- Да! С кем говорить?

Павел замолчал. Лунёв задумчиво посмотрел в глубь коридора. Теперь, когда они замолчали, стон раздался слышнее. Должно быть, чья-то большая и сильная грудь стонала и велика была её боль...

- Ты всё с Олимпиадой? - спросил Павел у Лунёва.

- Да, живу! - усмехаясь, ответил Илья. - Знаешь, - усмехаясь, продолжал он, сильно понизив голос, - Яков дочитался до того, что в боге сомневается...

Павел взглянул на него и неопределённым тоном спросил:

- Ну?

- Нашёл такую книгу... А ты как насчёт этого?

- Я, видишь ли... - задумчиво и тихо сказал Павел, - я как-то так... в церковь не хожу...

- А я - много думаю... И не могу я понять, как бог терпит?

Снова между ними завязался быстрый разговор. Увлечённые им, они проговорили до поры, пока к ним подошёл служитель и строго спросил Лунёва:

- Ты что тут прячешься, а?

- Я не прячусь... - сказал Илья.

- А ты не видишь, что все посетители ушли?

- Стало быть, не видал... Прощай, Павел. К Якову-то зайди...

- Но-но - пошёл! - крикнул служитель.

- Приходи скорее... - попросил Грачёв.

На улице Лунёв задумался о судьбе своих товарищей. Он видел, что ему лучше всех живётся. Но это сознание не вызвало в нём приятного чувства. Он только усмехнулся и подозрительно посмотрел вокруг...

На новой квартире он зажил спокойно, и его очень заинтересовали хозяева. Хозяйку звали Татьяна Власьевна. Весёлая и разговорчивая, она через несколько дней после того, как Лунёв поселился в голубой комнатке, подробно рассказала ему весь строй своей жизни.

Утром, когда Илья пил чай в своей комнате, она в переднике, с засученными по локоть рукавами, порхала по кухне и, заглядывая в дверь к нему, оживлённо говорила:

- Мы с мужем люди небогатые, но образованные. Я училась в прогимназии, а он в кадетском корпусе, хотя и не кончил... Но мы хотим быть богатыми и будем... Детей у нас нет, а дети - это самый главный расход. Я сама стряпаю, сама хожу на базар, а для чёрной работы нанимаю девочку за полтора рубля в месяц и чтобы она жила дома. Вы знаете, сколько я делаю экономии?

Она становилась в дверях и, встряхивая кудерьками, по пальцам высчитывала:

- Кухарка - жалованья три рубля, да прокормить её надо - семь, десять!.. Украдёт она в месяц на три рубля - тринадцать! Комнату её сдаю вам - восемнадцать! Вот сколько стоит кухарка!.. Затем: я всё покупаю оптом: масла - полпуда, муки - мешок, сахару - голову и так далее... На всём этом я выигрываю рублей двенадцать... Тридцать рублей! Если бы я служила где-нибудь, - в полиции, на телеграфе, - я работала бы на кухарку... А теперь я - ничего не стою для мужа и горжусь этим! Вот как надо жить, молодой человек! Учитесь...

Она плутовато смотрела в лицо Ильи бойкими глазами, он улыбался ей. Она нравилась ему и возбуждала в нём чувство уважения. Утром, когда он просыпался, она уже сновала по кухне, вместе с рябой и молчаливой девочкой-подростком, смотревшей на неё и на всё пугливыми, бесцветными глазами. Вечером, когда он приходил домой, она, тоненькая, чистенькая, с улыбкой отпирала ему дверь, и от неё пахло чем-то приятным. Если муж её был дома, он играл на гитаре, а она подпевала ему звонким голосом, или они садились играть в карты - в дурачки на поцелуи. Илье в его комнате было слышно всё: и говор струн, то весёлый, то чувствительный, и шлёпанье карт, и чмоканье губ. Квартира состояла из двух комнат - спальни и ещё одной, смежной с комнатой Ильи: она служила супругам и столовой и гостиной, в ней они проводили свои вечера... По утрам в этой комнате раздавались звонкие птичьи голоса: тенькала синица, вперебой друг перед другом, точно споря, пели чиж и щеглёнок, старчески важно бормотал и скрипел снегирь, а порой в эти громкие голоса вливалась задумчивая и тихая песенка коноплянки.

Муж Татьяны, Кирик Никодимович Автономов, был человек лет двадцати шести, высокий, полный, с большим носом и чёрными зубами. Его добродушное лицо усеяно угрями, бесцветные глаза смотрели на всё с невозмутимым спокойствием. Коротко остриженные светлые волосы стояли на его голове щёткой, и во всей грузной фигуре Автономова было что-то неуклюжее и смешное. Двигался он тяжело и с первой же встречи почему-то спросил Илью:

- Ты птиц певчих любишь?

- Люблю...

- Ловишь?

- Нет... - удивлённо глядя на околоточного, ответил Илья.

Тот наморщил нос, подумал и спросил ещё:

- А ловил?

- И не ловил...

- Никогда?

- Никогда...

Тут Кирик Автономов снисходительно улыбнулся и сказал:

- Значит, ты их не любишь, если не ловил... А я ловил, даже за это из корпуса был исключён... И теперь стал бы ловить, но не хочу компрометироваться в глазах начальства. Потому что хотя любовь к певчим птицам - и благородная страсть, но ловля их - забава, недостойная солидного человека... Будучи на твоём месте, я бы ловил чижиков - непременно! Весёлая птичка... Это именно про чижа сказано: птичка божия...