Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы. - Руслан Киреев

С палубы юта спускался электрик. Выпущенная рубашка прикрывала шорты, и казалось —он так, в одной рубашке. Спешил, но поручня не касался: .горячо. Какой там сорок в тени, больше! Рогов сказал, что там уже старший электромеханик, а сам думал о лебёдчике Филиппове; хорошо, что выдержал, не накричал. Но что‑то другое было нехорошо, мешало.

Ребром ладони нажал на раскаленную ручку. Та спружинила, и дверь открылась. Холодком дохнуло, свежестью воздухом. Стармех перешагнул, высоко подняв ногу в сандалии, проворно захлопнул дверь. Ручка с этой стороны была холодной, и он, наслаждаясь, задержал на ней ладонь. Дышалось глубоко и сладко—словно воду пьешь. Без кондишена гибель в тропиках.

А другое, нехорошее —стычка с первым помощником из‑за донкерманов. Журко сам виноват: зачем начал об этом при мастере? Но и ты не ангел; надо бы промолчать, разобрались после б — нет же, полез. Алексей Андрианович—человек тактичный, не вмешивался, но ты и его втянул— будем, видите ли, с «Альбатроса» брать? Не знал будто.

Злился на себя Рогов. Они с Журко —свои люди, столько плавали вместе, столько ещё плавать им, а капитан — отличный капитан, первоклассный капитан, — но ведь посторонний, на один рейс. Нельзя так при постороннем.

Дверь Первого была распахнута настежь. Он стукнул и вошёл.

— Заходи, —сказал Первый, будто и не случилось ничего.

На просторном столе белел ворох писем—с промысловых судов. Журко брал их, сколько. помещается в руку, глубоко совал в длинный целлофановый мешок. Поднакопилось писем: промысел отдаленный, тупиковый, проходящего не поймаешь транспорта. Поднакопилось…

Сколько все же разного на Первом! Почта, фильмы, политинформация, кружки всякие. Балалайка —и за ту отвечает. Стармех не то что сочувствовал (что ж сочувствовать, на нем разве меньше висит?) — понимал, и это «понимание как бы сглаживало его невольную вину перед Первым.

Он поворошил конверты, пробежал взглядом по фамилиям адресатов. Все женские имена, а почерки старательные, как у первоклашек: упаси бог, не разберут на почте!

— Пишут, — с насмешливостью произнес он и бережно поправил конверты. Но не к письмам относилась эта заботливость (насмешливо же сказал), а к Первому — ловчее брать.

— Пишут, —сухо согласился Журко, а стармех понял: обидел ся‑таки.

Медленно отошел к иллюминатору. «Альбатрос» ожил: люк трюма поднят, цепляют сетку для переправки людей. Рогов вспомнил и — сказал, но не так, что только сейчас вспомнил, а будто думал все время:

— Рассчитывал, к трем закончим — с горючим. Куда там! К пяти бы успеть.

К пяти, ясно? О каких же донкерманах говорить здесь, Иван Тимофеевич!

Первый продолжал складывать конверты.

— Успеете.

Что, дескать, обсуждать, коли капитан решил?

При чем здесь капитан? Мы с тобой говорили, и я тебя должен убедить, а не капитана. Даже не убедить— поплакаться, если хочешь: вот ведь запарка какая с горючим!

Рогов вернулся к столу.

— Сейчас двоих даём на подвахту — Алексеев и Крамель. А с четырех — трое.

Журко сграбастал последние письма, но не — сунул, поднял голову.

— Откуда ж трое?

И впрямь не понимает?

— Станицын, Половков…

— Ну?

— Ну и я.

Журко старательно вложил конверты в целлофан.

— Тебе‑то чего там делать?

Вчера и позавчера не спрашивал — чего. Правда, не в трюме работал —на лебёдке… Но обида растаяла у Первого — все понял: и зачем явился стармех, и к чему разговор весь этот.

— Попить есть чего‑нибудь? —-буркнул Рогов сердито. Пусть не думает Первый, что вот переживал и совестился стармех, а теперь успокоился разом. — Холодненького.

Журко взял мешок с письмами (кишка!), встряхнул, уплотняя, забросил на полку с книгами. Достал компот из холодильника. Стармех по–хозяйски развалился в кресле. Стакан не запотевал в руке — так свежо и хорошо в каюте.

Прикидывали, сколько ещё загорать тут. Неделю, не меньше. Восемь судов, и каждому ещё. по разу швартоваться.

Между иллюминаторами висел, распятый на синем, могучий омар. Красный и лаком покрыт, блестит, как мокрый. Журко — мастер на такие штуковины: сам препарирует, сушит — все сам. Омары, зубастые тропические рыбы (но те теряют свою диковинную окраску, Журко потом кисточкой их — под естественный цвет), морские ежи, звезды (как тарелки, и больше), иглы… О чучеле черепахи вспомнил Рогов, что стояло на сейфе, повернулся в кресле. Отличная черепаха! Живые глаза (как у той, сегодняшней), а рот приоткрыт слегка— будто жалуется или просит о чехМ. Очень правдиво— надо ухМеть так! Обперся об мягкие подлокотники, встал, подошел, держа стакан в руке. Живые глаза, совсем живые. Вот точно так и сегодняшняя Схмотрела: осмысленно и обреченно.

Осторожно потрогал глаз пальцем—твердое.

— Как это ты?

Журко выпил свой компот и налил себе ещё, почмокивая.

— Глаза‑то? — закрыл кувшин, убрал в холодильник и все не спеша, подразнивая: авось сам догадаешься? — Шарик пинг–понга.

Рогов удивленно качнул головой, потрогал ещё, не веря. Фантазия у человека! Вот он бы ни за что не сообразил.

Позвонил Антошин, спросил, не подымется ли Рогов к нему. Просьба (не приказание, именно просьба) была столь неожиданна, что Рогов не сразу нашелся, что ответить. Разумеется, старший помощник имеет право вызвать к себе стармеха, но до сих пор (и в этом надо отдать ему должное) чиф ни разу не выказывал по отношению к Рогову своего уставного старшинства. Тут другое. И потом, таким тоном не вызывают.

Рогов сделал вид, что не замечает тона — сухо осведомился:

— Когда? Сейчас?

Получилось, будто старший помощник старательно облек свой вызов в деликатную форму, а он, Рогов, все понял и все на место поставил. Однако Антошин уклонился от официального русла.

— У меня сюрприз для вас, Михал Михайлович. Как освободитесь, так и подходите.

Рогов подождал несколько секунд, но спрашивать не стал, буркнул, положил трубку. Сюрприз! Не слишком ли приятельски прозвучало это? Кажется, у чифа не было на то особых оснований. За весь прошлый рейс (ужасный рейс!) стармех даже в каюте у него не был.

Он достал из холодильника бутылку минеральной и, хотя только что напился у Журко компота, открыл и залпом выпил стакан. Было что‑то унизительное в том, как подействовал на него звонок чифа. Вспомнил, что придя от Первого, собирался полить кактусы и шагнул было, но шишкинокая репродукция, на которую он все это время смотрел и вдруг увидел, задержала его. Не репродукция даже, а то другое, что было ею стыдливо заклеено. «Шарлатанство существовало всегда, а абстрактная живопись, вернее — те новые течения, которые мы ругательски и махом объединяем этим словом, появилась лишь в наше время. Почему?» С упорством припоминал он рассуждения чифа, будто они могли как‑то пролить свет на непонятное приглашение. Чиф говорил (а может, он говорил это не вчера — раньше), что мир можно видеть по–разному: сложно, просто, не очень сложно и не очень просто и так до бесконечности. Диапазон тут огромен. И если ты видишь («ты» относилось не к Рогову — вообще)—если ты видишь. мир просто, то иная позиция (мир сложен‑таки), неизменно раздражает тебя, потому что требует от тебя дополнительных усилий. Легко людям, говорил чиф, которые как вышли однажды на дорогу, так и шпарят по ней всю свою жизнь. Прямо, только прямо. Перекрестки, ответвления — все это не для них. Им не важно, туда ли они вдут, есть ли впереди что‑нибудь, нет ли. Только вперёд!

Стармех стоял посреди каюты со стаканом в руке — и честно примеривал к себе слова чифа. Возможно, они справедливы, но к нему — не относятся, нет. Если уж пошло на то, он может привести кучу примеров из своей стармеховской практики, когда он (ратовал за новое и упрямо внедрял новое, хотя, видит бог, с «какими трудностями это сопряжено порой. Судно — самостоятельный мир, замкнутый и независимый, и жив он, конечно, благодаря технике. На уровне века обязан быть технический руководитель судна. И он старается. Он постоянно работает над собой и — зачем скромничать! — он на голову выше многих своих коллег, пусть даже у тех высшее образование. У него — среднее, а пароход, самый крупный рефрижератор базы, дали‑то ему…

Ну, поплыл, поплыл Михаил Михайлович! Никто из сослуживцев, верил он, не подозревал, что сидит в нем этакий поганый червячок — то ли бахвальство, то ли самонадеянность, но сам‑то знал за собой — сам, да ещё жена: придя с — рейса, ночь напролет болтали, и уж тут он весь выплёскивался, до донышка.

Рогов прошел через спальню в санузел, набрал воды в стакан, стал поливать кактусы. Но взгляд помимо его воли возвращался к картине. Ещё вчера, после их спора, так и подмывало снять Шишкина — внимательно присмотреться к той мазне, но уже одно это было б уступкой чифу. Хотя почему же уступкой? Два года прошло, и немудрено, что он забыл картину.