Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы. - Руслан Киреев

Антошина спросили и он, выждав паузу, скупо объяснил, почему одно из самых загадочных. В мире всего несколько мест, где морские черепахи откладывают яйца, и всякий раз они неизменно возвращаются на эти гнездовья. Сотни, тысячи миль плывут. Никто не знает, как они ориентируются в океане.

Любопытно и с причастностью всматривался Рогов в торчащий глаз: силился проникнуть через него в ту темную глубину, откуда глаз выпучился. Чиф продолжал:

— В Америке, между прочим, этим вопросам заинтересовалось военное ведомство. Они полагают, что в черепахе скрыт некий сверхсовершенный навигационный прибор.

— Скоро мы узнаем это. — Зубы Сурканова блестели— ослепительные зубы на матовом лице.

Стармех глянул на него исподлобья. Не шутит, зарежет… Нож‑то есть у него—обоюдоострый клинок, каким ры<бу шкерят.

— Жрать тебе, что ли, нечего?

— Так то ж говядина, Михал Михалыч. Мороженая–перемороженая. Зубы вязнут. А тут черепашина, парная. Пальчики оближите.

Здесь же, только давно и пароход другой, ели прямо у камбуза, руками, под полуденным солнцем черепашьи отбивные —горячие и с перцем, припорошенные золотистым луком. Стармех вспомнил и разозлился, что вспомнил, потому что захотелось. Откуда взялась тогда черепаха?

— Ну её к черту! Пусть живёт.

Но настаивать не решался. Всем своим телом ощущал чифа рядом и, ощущая, понимал: сентиментальная чушь все это. Рыбу‑то ловят! И потом, не мог он радеть за черепаху— неискреннее это было б радение: что‑то не додумал он, не дочувствовал до конца то чувство, какое завозилось в нем, когда поливал из шланга.

В неровностях панциря сверкала вода, как осколки зеркала. Где сверкала, а где синела: небо отражала.

И вдруг увидел: вытаращенный неподвижный глаз светлеет, наливается влагой — все больше, больше, влага грузнеет, скапливается, и вот уже, выкатившись, бежит по старушечьей коже прозрачная слеза. Ротов слышал, что черепахи плачут, но видел впервые.

— Ревет, паскуда, — оказал Сурканов.

Стармех не двигался и сопел, выпятив губу. За первой слезой скатилась вторая, и ещё, ещё — торопливые, частые слезы — как у ребенка, которому не велят плакать.

— К черту! — не выдержал стармех. — Выбросить её!

Подошли ещё моряки, и все обсуждали, но не. всерьёз, балагуря — то ли на мясо её, то ли за борт. Вперёд пролез камбузник в поварском колпаке, присел на корточки.

— Глаза промывает…

Черепаха молчала. Но молчала не потому, что была бессловесной тварью, ни звука не умела издать — иначе. Она молчала, понимая — Рогов вдруг осознал это. Он шагнул к ней, нагнулся над ней, решительно говоря что‑то, но он не знал, как приступиться к ней, и потом она была такой огромной — стармех вконец рассердился. Цепко, гневно оглядел матросов, и тех, кого знал, назвал по фамилии. Не подчиниться было нельзя — такая властность звенела в голосе. Но Сур канон а не назвал, хотя тот был ближе всех и ослепительно, неподвижно улыбался ему в лицо.

Подняли, поволокли к борту. Рогов держался лишь одной рукой—-его вытеснили: всем его огромный живот мешал. Тонкие ноги неудобно семенили. Камбузник в сползшем набок колпаке тоже тащил, хотя стармех не помнил его фамилии. и не называл.

Поднатужившись, перевалили через борт. Шлепнулась панцирем, но сейчас же перевернулась, заработала ластами. Так лягушка ныряет. Вода была прозрачной и, казалось, просвечивала. глубоко, но черепахи через секунду уже не было.

Чиф к бассейну подымался. Сурканов стоял на том же месте и белозубо скалился, один. Запыхавшийся стармех прошел мимо. Пожалуй, уже одиннадцать, а до обеда надо проверить, как выпаривают донкерманы ёмкости. Коли уж муку складывают на палубу, нужно форсировать с ёмкостями.

«Альбатрос» заходил на новую швартовку — промазал, в такой‑то штиль! Дань начался складно, по теперь все кувырко: м пойдет. И как первопричина всего, возник перед ним выпученный глаз. Омерзительное животное! Пальцы помнили ещё шершавость мокрого панциря. Он окунул руки в бассейн и ополоснул, брезгуя.

Предчувствие, что все кувырком пойдет, не обмануло стармеха. Как он и предполагал, подготовка танков под муку затягивалась, и донкерманы здесь были ни при чем. Последние тонны горючего забирает «Альбатрос», а он только что пришвартовался. Позавчера или хотя бы вчера поставить его — уже были бы свободны ёмкости. Так и просили флагмана на первом совете, но флагманы разве считаются с интересами транспорта! Они, видите ли, рыбаки, а мы — извозчики: пришли, взяли, ушли.

На обед Рогов шел хмурый, но за этой хмуростью и озабоченностью светлела радость предвкушения: меню сулило фасолевый суп и антрекот с рисом. Кусок натурального мяса—просто мяса, это куда лучше, чем все жёванное: котлеты, зразы, биточки, запеканка… Названия разные, а по вкусу одно все. Морочит голову камбуз.

Рогов предвкушал, но оказалось—напрасно. Камбуз опять надул: вместо обещанного в меню антрекота подсунул жаркое по–домашнему. Стармех капризно поковырялся вилкой.

— А антрекот что же?

Ольга пожала плечами: я буфетчица, что я могу сделать? Шеф–повар никудышный, раньше пекарем ходил; пекарь, возможно, он и ничего, а повар никудышный, так что будем весь рейс маяться. Брови её были стремительно и сочно намазаны — казалось, даже запах краски слышен. Стармех, вздохнув, подвинул тарелку.

Вошёл Сурканов. Стармех удивился, что так поздно— с двенадцати, через пятнадцать минут на вахту, но не спросил, промолчал.

С черепахой глупо получилось. Сентиментальным идиотом показал себя: и перед чифом, и перед Сурканоновым — перед всеми. С завистью вспомнил далёкие черепашьи отбивные — в луке, в коричневом жиру. Так тебе и надо, жуй теперь непроваренную картошку, в которой больше кислого томата, нежели масла.

Он доедал, когда вошли капитан и (первый помощник, на ходу договаривая о чем‑то. Перъый, ещё не сев, углядел жаркое, с преувеличенным изумлением вскинул брови. .

— А где же антрекот?

Стармех, не отвечая, отодвинул тарелку с багровыми от томата половинками картофеля, кофейник взял. Налив холодного компота, хотел поставить, но увидел, что капитан ждёт (он нередко «начинал с компота), налил и ему.

Капитан был безразличен к еде — ел мало и равнодушно, совсем мало и равнодушно для своего тридцатидвухлетнего возраста. Это был один из самых молодых капитанов базы; возможно, самый молодой. Когда в конце марта он вышел из отпуска, его пароход — новенький «Космос» (новее «Памира»)—был в южной Атлантике, и его сунули на рейс сюда — дали наконец отпуск нашему капитану. Рогов знал его раньше, как‑то на совещании даже сидели рядом, но близко, лоб в лоб, столкнулись впервые. При первой встрече, прошлым летом это. было, с удивлением отметил «про себя: молод, очень молод для капитана рефрижераторного флота (у промысловиков — там моложе есть)—отметил и забыл, теперь же, когда судьба свела их на одном пароходе, возраст капитана поначалу обескуражил его. Зная более чем осторожный характер начальника базы, недоумевал: как решился тот доверить — судно водоизмещением пятнадцать тысяч тонн почти мальчику? Как? Присматривался, принюхивался, но ещё не вышли из Ла–Манша — растаяло его настороженное недоверие. Симпатия к молодому капитану росла с каждой милей, и скоро уже это была не симпатия — восторженное преклонение.

Конечно, Рогов знал за собой этот грешок: неумеренность, шарахание из одной крайности в другую. Сколько раз случалось: пылко любит человека, считает непогрешимым, идеальным, а потом, растерянный, обнаруживает в нем слабости или даже нечестность. Наоборот тоже было: .презирал— до скрипа зубов, и вдруг с изумлением открывал, что не такой уж это подонок — есть в нем человеческое, и понимание есть, и совестлив. Всякий раз после такой встряски давал себе слово Рогов — твердо и ясно давал, — что отныне он будет хладнокровен и рассудителен — как в симпатиях своих, так и в неприязни, но появлялись новые люди, и он опять оказывался жертвой разнузданности —так. мысленно окрестил он это свое качество. Впрочем, он ведь далеко не всегда ошибался, и вот, например, сейчас —верил он — именно тот случай.

Стармех не позволял евоей симпатии к капитану разрастаться слишком быстро (в конце концов в этом рейсе он его начальник), он внимательно контролировал свое чувство, но чем строже контролировал, чем пристрастней был, тем глубже убеждался, насколько все же это незаурядный человек — их тридцатидвухлетний капитан Алексей Андрианович. Впрочем, понимание это было уже вторичным, оно как бы оправдывало (визировало) то беспредельное уважение к капитану, которое прочно поселилось в нем.

В Алексее Андриановиче Рогова восхищало вое: его спокойствие и корректность, его подтянутость (чиф тоже аккуратен и подтянут, но разве так? В чифе аккуратность и подтянутость раздражали Рогова), его умение выслушивать людей и тихий голос, который он никогда не повышал. Короткие, жёсткие на вид светлые усики на тщательно выбритом лице — и те очень нравились стармеху. Мастер — как никому из капитанов подходило ему это слово. Но конечно же (надо — быть объективным!) более всего подкупало стармеха в Алексее Андриановиче его отношение к технике. Среди штурманов, этих буревестников, этих соколов, которые с высоты мостика взирают на ужей, что копошатся в темной глубине — на механиков и мотористов, — среди судоводительского состава Рогов не встречал ещё такого отношения. Полтора десятилетия плавал он «дедом» и принимал, как должное, что капитан (а сколько у него было капитанов!) не лезет в его дела. Все, что касается техники — это его, он знает здесь все, как себя, лучше, чем себя. Не все капитаны понимали это — лезли. Рогов ставил их на место. Вы отвечаете за рейс, за судно, за людей, за план, но за машину отвечаю я.