Цепь в парке - АНДРЕ ЛАНЖЕВЕН

— Я придумала. Сегодня мы переночуем в саду у мамы Пуф. А там видно будет.

Вдруг она замечает кролика в клетке и бежит на него полюбоваться.

— Ты здорово придумала! Там-то все и станут первым делом искать!

— От него воняет, а уши внутри розовые. Раз они нас не любят, зачем им нас искать? Посмотрим, хорошо ли спать на улице.

— Мама Пуф такая добрая, она ни за что не позволит нам спать на улице.

— Мама Пуф только и делает, что кормит Мяу. Она и знать не знает, что творится у них в доме.

— А дядя Анри?

— Дядя Анри позволяет мне делать все, что я захочу.

— Даже простудиться?

— Скажи прямо: ты просто не хочешь, чтобы я тебя любила. И нарочно придумываешь всякие сложности.

Крыса залез в кузов огромного ярко-красного грузовика, почти совсем нового; он стоит за целой горой овощей и цветов и о чем-то беседует с мужчиной в спецовке, который, попыхивая трубкой, внимательно смотрит на него и время от времени покачивает головой. Банан грызет морковку, даже не оторвав зелени, не отряхнув с нее песок. Разговор затягивается, и Крыса вроде совсем о них забыл, но вдруг он оборачивается и тычет в них пальцем, а человек с трубкой, смерив их взглядом, все так же покачивает головой. Крыса подзывает их и помогает забраться в кузов.

— Это Ласка, — говорит он. — У него больше земли, чем отсюда до моста, да еще в придачу гора и лес, где водятся волки.

— А что такое ласка? — спрашивает Джейн, ничуть не смущаясь.

Мужчина смотрит на нее пустыми глазами и пыхтит трубкой.

А Крыса продолжает паясничать:

— Это такая белка, правда, у нее мозгов чуть побольше, чем у тебя, и бегает она по траве. Только что была здесь — глядь, и нет ее! Она уже у тебя за спиной, а откуда взялась, неизвестно!

— Значит, это не белка, а крыса, — поправляет Джейн с невинной улыбкой.

Ласка выпускает клубы дыма прямо ей в глаза, и Гастон прыскает.

— Вот, рыженькая, он тебя и приласкал.

Он тащит их в конец кузова и пытается приподнять брезент в углу, но хозяин легонько прижимает ногой его длинные девичьи пальцы.

— Катись отсюда, я сам достану.

Крыса отскакивает в сторону, и взгляд у него становится злым, но только на мгновение — он тут же заставляет себя улыбнуться.

Ласка наклоняется и, не поднимая брезента, выталкивает из-под него картонную коробочку, прямо к ногам Джейн. Пока он стоял наклонившись, Крыса перегнулся через него и быстро отдернул краешек брезента: мелькнуло что-то белое и блестящее, похожее на холодильник. Когда хозяин выпрямляется с коробкой в руке, Крыса уже отступил на шаг. Он берет коробку из рук хозяина и протягивает Пьеро:

— Сделай одолжение, отнеси это в бакалею Пеллетье. Ты ведь знаешь, где она?

Но он не собирается ее брать, нет у него никакого желания делать Крысе одолжение, и к тому же этот Ласка ужасно ему не нравится, да и вообще ему хочется остаток дня провести с Джейн.

— Нет. Мы сейчас идем в порт. Ты ведь слышал.

— Тогда захватишь на обратном пути. Грузовик будет здесь до шести часов.

Ласка подгребает к брезенту сено и, встав на цыпочки, осторожно снимает лежащий наверху черный ящик. Гастон радостно, как мальчишка, вскрикивает, он весь дрожит от нетерпения.

— Гитара! Вы человек слова, Ласка. Вот уж угодили!

Опустив ящик на дно грузовика, он тут же открывает его и медленно поглаживает рукой лакированное дерево, поблескивающее в полумраке.

— До чего ж красивая! — говорит Джейн, тоже проводя ладошкой по дереву, которое кажется совсем тонким, как кожа.

Благоговейно закатив глаза, Крыса трогает струну, и в кузове долго дрожит глубокий низкий звук, похожий на голос Джейн, когда она говорит, словно выдыхая слова. Крыса сразу же захлопывает футляр и спрашивает:

— Ну что, Пьеро, заметано? Мсье Пеллетье ждет, а мне еще целый день носиться по городу на этой чертовой таратайке.

Он вопросительно смотрит на Джейн, и она отвечает чуть дрожащим голосом:

— Мы ничего не обещаем. Может быть, мы вообще никогда не вернемся.

— Что? Уж не собираетесь ли вы удрать? Да куда вы денетесь? Полиция сцапает вас нынче же вечером.

Джейн бросает на него презрительный взгляд.

— Больше не скажем ни слова, есть тысяча способов исчезнуть, так что нас никто не найдет. А насчет коробки там видно будет.

— Не пудри мне мозги, мышонок. Да или нет? Что скажешь, Пьеро? Удрать ты всегда успеешь. И зачем тебе в таком случае связываться с бабой?

— Она же тебе сказала. Там видно будет. Если вернемся сюда до шести, захватим. А что в ней?

— Сигареты.

— Почему мсье Пеллетье покупает их здесь?

— Так это же рынок. Тут все самое свежее. Жаль, что я не могу отпустить сейчас Банана.

— Чего? — отзывается бессмысленная улыбка.

— Заткнись, — бросает Крыса. — Где Баркас?

— Не видал.

— Ладно, пошли. Я уверен, Пьеро зайдет за коробкой. Верно? И спасибо за гитару. Поставьте ее в счет.

Джейн уже спрыгнула с грузовика и по дороге схватила клубнику: от клубничного сока волосы ее стали еще золотистее, а губы еще ярче. Прежде чем слезть, он оглядывается. Крыса протягивает Ласке кипу долларов, прикрывая их ладонью, словно от света: денег так много, что тот подставляет обе ладони.

— Приедем на днях за товаром. Не забудьте завтра покрышки. И динамо для «бюика-34», сможете достать?

— Постараюсь, — отвечает мужчина с трубкой, вяло махнув на прощание рукой, а взгляд его холодных, как камень, глаз, устремлен куда-то вдаль, куда-то за мост.

— Поглядим, что поделывает Баркас.

Они возвращаются к старому грузовику. За плечами у Крысы гитара: от радости он словно стал ровесником длинного Жюстена, вся его фигура выражает счастье, особенно зеленые смешливые искорки глаз. Он с размаху хлопает Банана по спине, тот улыбается, плотно запахивая плащ, под которым сохнет мороженое.

Дойдя до грузовика, Гастон вдруг присаживается на корточки и притягивает их к себе своими огромными лапами так близко, что слышно, как в груди у него словно шуршит бумага, сует им под нос большой и указательный пальцы, почти сведя их вместе, и упоенно сообщает заговорщическим тоном:

— В стакане у меня осталось вот столечко и ни капельки больше! Но бог ты мой, до чего же это хорошо! Представляешь, накачать мне легкие воздухом! Да это лучшая весна в моей жизни. Даже начинаешь верить в справедливость, черт подери!

Джейн быстро выскальзывает из-под его руки.

— Пошли, Пьеро. Я его боюсь, он совсем спятил.

Она протягивает ему влажную руку, и они потихоньку отходят к церквушке. Они видят, как возвращается Баркас с мрачной физиономией, в своих солдатских штанах и развевающемся синем халате.

— Можно подумать, он только что кого-то убил, — говорит Джейн скорее с презрением, чем с опаской. — На что они нам нужны, эти здоровенные обезьяны?

— Все без толку, — говорит Баркас. — Ты сам поговори с ним. Требует монеты вперед.

— Ладно, схожу. Да ты только взгляни, какая игрушечка! Гитара! Это он мне привез.

Баркас даже не глядит на гитару и нетерпеливо пожимает плечами.

— Через полчаса его здесь уже не будет. Надо идти сейчас.

— Птенчики мои, вы же не уйдете, не послушав, как я играю! Величайший гитарист среди ныне живущих… — Он запинаясь выговаривает последнее слово и повторяет: — Живущих… как бы не так!

Потом он зазывно выкрикивает на всю площадь:

— Дамы и господа, сейчас вы услышите нечто из ряда вон выходящее!

Он прыгает в кузов, усаживается поудобней, прислонясь к борту грузовика, жестом гробовщика извлекает гитару из футляра, подносит ее к лицу и долго нюхает.

Джейн возвращается к грузовику.

— У него такие пальцы, что черта плясать заставит. Давай послушаем.

— Это заморское дерево, от него старыми-старыми странами пахнет. Понюхай, — предлагает он Джейн, не выпуская гитару из рук.

Джейн нюхает издали, словно он протягивает ей горчицу.

— И почти такого же цвета, как твои волосы, белочка.

— Пахнет сигарой, — решает наконец Джейн.

Крыса одну за другой пощипывает струны, крутит коротенькие палочки на конце длинной ручки и начинает легонько что-то наигрывать, но так тихо, что никто на площади не обращает на них внимания. Потом взгляд его теряется в синеве неба, он уже не замечает ничего вокруг, и понемногу дрожащие звуки, которые рождаются точно не из струн, а из его пальцев, превращаются в мелодию, очень нежную, сначала он играет только кусочки, перемежающиеся длинными паузами, потом начинает все снова, и теперь мелодия уже течет плавно, но порой похоже, что она вот-вот оборвется, как дыхание, однако она крепнет и взмывает ввысь, все выше и выше, и опять опускается вниз, в какую-то пугающую пустоту, кажется, что он забудет, как дальше, но в самый последний миг, когда вот-вот воцарится тишина, Крыса вновь овладевает ею.

Эта музыка не похожа на дядину. Она как будто доносится издалека, но проникает в самую душу, и от нее немного больно, но ровно столько, чтобы боль не перешла в страдание, и зыбкое это равновесие на грани слез, эти бесконечные падения без падений заставляют слушателей переводить дух вместе с Крысой, замирать в ожидании и вновь подниматься вместе с ним. Когда играл дядя, самое худшее, что могло случиться, — что он возьмет и захлопнет тетрадь. А перед Крысой одно пустое небо, он весь растворяется в дрожащих звуках, и уже неважно, взрослый он или нет и почему голос у него почти женский, — страшно только, что с ним что-нибудь произойдет и его говорящие пальцы замолкнут.