Петербургские ювелиры XIX века. Дней Александровых прекрасное начало - Лилия Кузнецова

В начале XIX века каждая великая княжна получала сверх приданого к свершившейся свадьбе от брата-императора чудесный подарок. Первую франж, ценой в 6000 дукатов, исполнил Яков Дюваль, получивший 13 июля 1804 года по изустному повелению Александра I «за работу зделанного им из казенных бриллиантов склаважа для Любезной Сестры Моей Ея Императорскаго Высочества Великой Княгини Марии Павловны, Наследной принцессы Саксен Веймарской; и за добавленныя к оному собственныя его розы» 1288 рублей 75 копеек[203]. А затем настала очередь Екатерины Павловны, побыстрее, лишь бы избежать брака с «выскочкой» Наполеоном Бонапартом, вышедшей в 1809 году замуж за герцога Георга Ольденбургского. Ей, любимой сестре, августейший брат вручил на свадебные торжества бриллиантовую франж работы Франсуа Дюваля, стоившую 29 775 рублей 75 копеек. Правда, в другом архивном документе драгоценное украшение значилось «склаважем брилиянтовым»[204].

Поскольку «бахрома» занимала в начале XIX века важное место в гарнитурах женских украшений, то она отнюдь не случайно числилась в сделанных тем же ювелиром-искусником бриллиантовом и жемчужном уборах приданого самой младшенькой дочери Павла I, великой княжны Анны, в феврале 1816 года ставшей супругой наследного принца Нидерландского[205].

Не удержалась от соблазна и сама августейшая маменька. Среди фамильных бриллиантов императорской семьи более века хранилось дивное колье. Задумка ювелира при всей простоте оказалась чрезвычайно эффектна. В восхитительной «франж» предусмотрительно пронумерованные алмазные полоски, из-за завершающего внизу каждую индийского грушевидного диаманта напоминавшие своеобразные палицы, чередовались с почти вполовину меньшими пирамидками-«сосульками». Находящиеся с оборотной стороны звеньев колечки позволяли прикрепить нанизанное на три шелковые нити ожерелье к бархатному полумесяцу воротника, а то и прямо к вырезу платья. Высота зубцов плавно уменьшалась от центра ожерелья (где «горел» и переливался всеми цветами радуги панделок в 5,5 каратов), к его концам, завершаемым простенькой застежкой, образуемой петелькой и крючком. Из-за плотности примыкания звеньев-«лучей» друг к другу, верхняя часть «бахромы», сомкнувшаяся вокруг шеи прелестной дамы, казалась почти сплошной, ослепительно сверкающей пластиной, напоминающей широкий серп луны. Созданию волшебного впечатления гармонии помогал изумительный подбор бриллиантов, в основном бразильского происхождения, искусно закрепленных в ажурную серебряную оправу с золотой подпайкой[206]. (См. цвет. илл. 27.)

Франсуа Дюваль в поисках вдохновения, несомненно, обращался к творениям старшего брата. Ведь, если внимательней присмотреться, простой и элегантный рисунок «бахромы» – не что иное, как луч в звездах ордена Св. Апостола Андрея Первозванного, исполненных в 1797 и 1799 году Яковом Дювалем для своего августейшего патрона[207]. Но теперь, благодаря творческому озарению, охватившему автора новомодного склаважа, этот луч видоизменился: увеличился с семи до пятидесяти девяти деталей-«палиц», а соответственно, и расползся в длину до 40 см.

Однако воплотить в драгоценных материалах столь удачную идею Франсуа Дюваль, конечно же, смог лишь с помощью Жана-Франсуа Лубье, по праву уже много лет считавшегося одним из лучших ювелиров Петербурга. Правда, заслуженному мастеру уже исполнилось 66 лет[208], а поэтому, скорее всего, кудесник камня подбирал нужные алмазы и отрабатывал их размещение на восковой модели, пользуясь помощью родного сына Жана-Пьера.

Не исключено, что императрица Мария Феодоровна именно за эту бриллиантовую «бахрому» обязалась 28 октября 1810 года выплатить престарелому искуснику в течение года не только 15 000 рублей банковскими ассигнациями, но и наросшие за период погашения долга дополнительные шесть процентов от этой суммы. Однако августейшая заказчица не заставила долго ждать, и даже ранее означенного срока, уже к 9 сентября 1811 года Лубье получил условленные 15 777 рублей 50 копеек. Императрице осталось только с легким сердцем перечеркнуть свою гатчинскую расписку[209].

Дивное ожерелье много десятилетий радовало своей красотой обитательниц Зимнего дворца, давно заметивших, что бархатный полумесяц с нашитой на него сверкающей «франж», можно закреплять и в прическе, причем перевернутая роскошная «бахрома» становилась похожа и на модную диадему, и на русский девичий «венец»[210]. Особенно актуальным стало подобное применение эффектного аксессуара после 1834 года, когда Николай I издал указ о придворном «национальном» платье, и отныне незамужним фрейлинам полагалось носить на голове драгоценные повязки, а дамам – кокошники с закрытым верхом, дополненными вуалью.

Капризным августейшим заказчицам так полюбился элегантный рисунок «франж» Франсуа Дюваля, что ювелиры не только во второй половине XIX, но и в начале последующего столетия зачастую повторяли понравившийся образец почти точно, по сути лишь меняя число зубцов-«палиц» в роскошных диадемах, щедро изобилующих самоцветами. Именно подобную «русскую тиару» подарил Александр II своей дочери Марии в 1874 году к ее свадьбе с герцогом Эдинбургским именно подобную «русскую тиару», впоследствии перешедшую к внучке царя-«Освободителя», королеве Марии Румынской. Прошло два десятка лет, и Ксения, одна из дочерей Александра III, пожелала выйти замуж за «Сандро», как называли родные великого князя Александра Михайловича. Счастливый жених порадовал свою суженую, вручив ей перед свадьбой вариант работы Франсуа Дюваля, только на сей раз именно диадема, благодаря предусмотрительности ювелира Эдуарда Болина, могла легко превращаться при желании в колье[211].

На торжественных церемониях лики особ русского царствующего дома обрамляли полумесяцы из ослепительно сиявших на кокошниках бриллиантовых лучей, похожие, скорее, на сверкающий нимб святых. Уж на что был мастеровит прославленный живописец Иван Николаевич Крамской, но и он подчас отчаивался в попытках похоже передать волшебное марево, «висящее» над алмазами, испускающими вороха разноцветных искр, ибо даже словами было «эффект бриллиантов решительно не определить», поскольку они «в таком огромном количестве имеют переливающийся блеск»[212]. Тем не менее, работая в начале 1880-х годов над портретами супруги Александра III, императрицы Марии Феодоровны, художнику удалось воплотить красками на холсте дивную лучезарность ореола кокошника, подчеркиваемую мягким светом, исходящим от вереницы жемчужин ободка царственного венца.

Даже в далекую сибирскую ссылку последняя императрица Александра Феодоровна не забыла захватить помимо других диадем свой «полумесяц бриллиантовый с пятью большими бриллиантами до 70 карат», якобы подаренный «царю турецким султаном», а потому и оцененный в 1933 году тобольскими экспертами в 310 000 рублей[213].

Тем более печально, что как ни хороша была «образцовая» бриллиантовая «франж», созданная ведущими петербургскими ювелирами начала XIX века, ее не обошли распродажи «дорогих, но ненужных побрякушек» на зарубежных аукционах в конце 1920-х годов.

Табакерка с портретом императрицы-матери под «алмазным стеком»

В честь состоявшегося 18 апреля 1809 года бракосочетания великой княжны Екатерины Павловны с герцогом Георгом Ольденбургским граф Александр Сергеевич Строганов придумал вместе с давно прославившимся своими фантазиями художником-декоратором Пьетро Гонзаго чем по-настоящему можно удивить участников торжественного придворного бала. Маскарад, устроенный в придворном Эрмитажном театре, вызвал подлинную сенсацию у казалось бы привыкших к пышным зрелищам царедворцев. Глазам собравшихся предстала роскошная «хрустальная палатка», ослепительно переливавшаяся всеми цветами радуги от яркого пламени горящих свечей, находившихся изнутри и снаружи. Амфитеатр зрительного зала окружила высоко поднимающаяся изгородь из бесчисленных стеклянных трубочек, гирлянды коих увенчивались наверху букетами из страусовых перьев. Все это напоминало волшебные сказки «Тысячи и одной ночи». Даже сдержанный отец новобрачного, герцог Петер-Фридрих-Людвиг Гольштейн-Ольденбургский, и то не мог сдержать восхищения[214].

Празднество оказалось столь великолепным, что вдовствующая императрица Мария Феодоровна захотела достойно вознаградить верного слугу. Самым лучшим подарком царедворцу явилась бы табакерка с августейшим портретом. Ее-то матушка новобрачной и повелела исполнить своему придворному ювелиру. Но Франсуа Дюваль оказался в это время настолько завален другими работами, то дабы успеть к назначенному сроку, ему пришлось воспользоваться привезенной из-за границы табакеркой, сделанной модным парижским мастером Пьером-Андре Монтабаном[215]. Французская вещица была действительно элегантна: золото основы сплошь прикрывали пластины черепахового панциря и только на крышке, красиво контрастируя с черным фоном, сияли две накладки, сделанные из эффектно прочеканенного благородного металла. Оставалось только сменить миниатюру, украшавшую центр золотого прямоугольника, что и сделал Франсуа Дюваль, прикрыв портрет императрицы Марии Феодоровны не простым, а «алмазным стеклом», как иногда называли плоские «портретные» алмазы.