Сочинения - Уильям Теккерей

Глава XVIII. Старая песня

Едва миледи Каслвуд с сыном и дочерью удалилась через одну из дверей гостиной, как милорд Каслвуд покинул ее через другую, и тогда кроткие очи поднялись от пялец, оторвавшись от невинных фиалок и нарциссов, которые они с таким упорством и столь долго рассматривали. Очи обратились на Гарри Уорингтона, стоявшего под фамильным портретом возле огромного камина. Он тем временем успел собрать большую охапку тех алых роз, которые зовутся румянцем и так редко расцветают, едва минуют весенние дни благородных джентльменов и дам, и щедро украсил ими свою простодушную физиономию – щеки, лоб и даже юные уши.

– Почему вы отказались поехать с тетушкой, кузен? – осведомилась барышня за пяльцами.

– Потому что ваша милость приказали мне остаться, – ответил юноша.

– Я приказала вам остаться? Ах, дитя мое! Вы считаете серьезным то, что было сказано в шутку! Неужели у вас в Виргинии все джентльмены столь учтивы, что каждое случайное слово, сорвавшееся с женских губ, считают приказом? Если так, то Виргиния должна быть раем для нашего пола.

– Вы сказали… когда… когда мы гуляли по террасе в позапрошлый вечер… О, боже! – воскликнул Гарри голосом, дрожавшим от избытка чувств.

– О, этот дивный вечер, кузен! – воскликнули пяльцы.

– Ко… когда вы подарили мне эту розу с вашей груди! – возопил Гарри, внезапно извлекая из выреза камзола помятый и увядший цветок. – И я никогда с ней не расстанусь… не расстанусь, клянусь небом, пока будет биться мое сердце. И вы сказали: «Гарри, если тетушка захочет, чтобы вы поехали с ней, вы поедете, а если поедете, то забудете меня». Ведь вы же сказали это?

– Все мужчины забывчивы, – со вздохом произнесла дева.

– Может быть, кузина, у вас, в этой холодной, эгоистичной стране, но не у нас в Виргинии! – продолжал Гарри все в том же экстазе. – Мне было бы легче лишиться руки, чем отказать баронессе. Право же, мне было очень горько, когда пришлось ответить ей «нет», – ведь она была так добра ко мне и ведь благодаря ей я узнал ту… ту… О, боже! (Оказавшийся на дороге спаньель получает пинок и с визгом отскакивает от камина, а говорящий стремительно бросается к пяльцам.) Послушайте, кузина! Скажите, чтобы я прыгнул вон в то окно, и я прыгну. Скажите, чтобы я убил кого-нибудь, – и я убью.

– О! Но, право, незачем так крепко сжимать мою руку, глупое дитя! попеняла ему Мария.

– Я не могу совладать с собой – таковы уж мы, южане. Там, где мое сердце, я должен излить и душу, кузина, – а где мое сердце, вам известно. С того вечера… когда… О, боже! С тех пор я почти не смыкал глаз… Я все хочу совершить что-нибудь… подвиг… Стать великим. Ах, Мария, почему больше нет великанов, о которых я читал в… в книгах, и я не могу пойти сразиться с ними! О, если бы с вами случилось несчастье, а я помог бы вам! Если бы вам понадобилась моя кровь, чтобы я мог всю ее до последней капли пролить за вас! И когда вы велели мне не ездить с госпожой Бернштейн…

– Я велела тебе, дитя? Нет-нет.

– Так мне показалось. Вы сказали, что знаете, насколько моя тетушка мне дороже моей кузины, и я сказал тогда то, что повторю и теперь: «Несравненная Мария! Ты мне дороже всех женщин мира и всех ангелов рая! Повели– и я отправлюсь куда угодно, хоть в темницу!» И неужели вы думали, что я способен уехать, раз вы пожелали, чтобы я был подле вас? – добавил он, помолчав.

– Мужчины всегда говорят так… то есть… то есть я слыхала об этом, поспешно поправилась девица. – Что может знать о ваших хитростях девушка, выросшая в деревне? Говорят, вы, мужчины, готовы расточать нам восторги, пламенные обещания и уж не знаю, что еще, но стоит вам уехать – и вы забываете о самом нашем существовании.

– Но ведь я не хочу никуда уезжать, покуда я жив, – простонал молодой человек. – Мне все прискучило: не книги и тому подобные занятия – их я никогда не любил, – а охота и прочие развлечения, которые мне нравились в юности. До того как я увидел вас, я больше всего хотел стать солдатом; я волосы на себе рвал от досады, когда мой бедный брат отправился вместо меня в поход, в котором он погиб. Но теперь у меня только одно-единственное желание, и вам известно какое.

– Глупенькое дитя! Разве вы не знаете, что я почти гожусь вам…

– Я знаю, я знаю! Но что мне до этого? Ведь ваш бр… ну, все равно, кто… ведь кто-то из них пытался нарассказать мне о вас всякой всячины, и они показывали мне семейную библию, где записаны все ваши имена и дни рождений.

– Ничтожества! Кто это сделал? – воскликнула леди Мария. – Милый Гарри, скажите мне, кто это сделал? Наверное, моя мачеха, жадная, гнусная, бессовестная, наглая гарпия? А о ней вам все известно? Известно, как она женила на себе моего отца, когда он был пьян – мерзкая тварь! – и…

– Нет-нет, это была не леди Каслвуд, – перебил Гарри в изумлении.

– Так, значит, тетушка! – продолжала разъяренная девица. Блюстительница нравов, нечего сказать! Вдова епископа! А чьей вдовой она была до и после, хотела бы я знать? Ведь у нее, Гарри, была интрига с Претендентом и всякие интриги при ганноверском дворе – и она вела бы их и при папском дворе, и при турецком, представься ей только случай. А вы знаете, кем был ее второй муж? Ничтожество, которое…

– Но тетушка ни разу не сказала о вас ни одного дурного слова, – вновь перебил ее Гарри, все больше и больше поражаясь бешеной вспышке своей нимфы.

Марая подавила свою ярость. Ей показалось, что на удивленном лице ее собеседника читается и некоторый испуг перед злобностью, которой она дала волю.

– Ах, какая я дурочка, – сказала она. – Но я хочу, чтобы ты думал обо мне хорошо, Гарри!

И пылкий юноша схватил и, без сомнения, осыпал поцелуями ручку, которую ему вдруг протянули.

– Ангел! – восклицает он и устремляет на нее взгляд, в котором говорит вся его честная и бесхитростная душа.

Два рыбных садка, озаренные двумя звездами, излучали бы не больше жара, чем эта пара очей не первой молодости, в которые, не отрываясь, смотрел Гарри. Тем не менее он погрузился в их голубые глубины и воображал, будто зрит небо в их спокойном блеске. Так глупая собака (о которой в детстве нам поведал не то Эзоп, не то букварь) увидела в пруду кость, попробовала схватить ее и лишилась той кости, которую несла. Ах, смешная собака! Она увидела лишь отражение своей же кости в коварном пруду, который, наверное, покрылся рябью самых ласковых улыбок, невозмутимо поглотил лакомый кусок и вновь обрел обычную безмятежность. О, сколько обломков кроются под иной такой спокойной поверхностью! Какие сокровища роняли мы туда! Какие чеканные золотые блюда, какие бесценные алмазы любви, какие кости, одну за другой, и самую плоть нашего сердца! И разве некоторые очень верные псы-неудачники не прыгают туда сами, чтобы Омут засосал их с ушами и хвостом? Если бы души некоторых женщин можно было обшарить багром, чего только не отыскалось бы в их глубинах! Cavete, canes [274] ! Осторожнее лакайте воду. Что они ищут сделать с нами, эти злокозненные, бессердечные сирены? Зеленоглазая наяда не успокоится до тех пор, пока не увлечет беднягу под воду; она поет, чтобы завладеть им, она танцует, она обвивается вокруг него, сверкающая и гибкая, она щебечет и нашептывает у его щеки сладостные тайны, она лобзает его ноги, она шлет ему улыбки из чащи камышей – и все речное лоно манит его! «Иди же, пленительный отрок! Сюда, сюда, розовощекий Гилас!» И Гилас – бултых! – уже под водой. (Не правда ли, этот миф все время обновляется?) А довольна ли поймавшая его? Дорожит ли она им? Да не больше, чем брайтонский рыбак – одной из сотни тысяч селедок, попавших в его сеть… Когда Одиссей в последний раз проплывал мимо острова Сирен, и он, и его гребцы сохраняли полнейшее равнодушие, хотя целый косяк сирен распевал свои песни и расчесывал самые длинные свои кудри. Юный Телемак хотел было прыгнуть за борт, но грубые старики мореходы крепко держали дурачка, как он ни вырывался и ни вопил. Они были глухи и не слышали ни его воплей, ни пения морских нимф. Их подслеповатые глаза не видели, как прекрасны колдуньи. Перезрелые, старые кокетки-колдуньи! Прочь! Полагаю, вы давно уже румяните щеки, ваши скучные старые песни вышли из моды, как Моцарт, а расчесываете вы накладные волосы!

В этой последней фразе Lector Benevolius [275] и Sriptor Doc tissimus [276] фигурируют в качестве грубого старика Одиссей и его грубого старика боцмана, который и щепотки табака не дал бы за любую сирену с Сиреневого мыса, но в Гарри Уорингтоне мы находим зеленого Телемака, правда, ничуть не похожего на изнеженного юнца из напыщенной истории доброго епископа Камбрейского. Нет, ой не догадывается, что сирена красит ресницы, из-под которых бросает на него смертоубийственны чарующие взгляды, что, опутав его кудрями, затем, по миновании надобности, она аккуратно уберет эти кудри в шкатулку, а удайся ей, как она намеревается, съесть его, то будет дробить его косточки с помощью новеньких-челюстей; только что полученных от дантиста и, по его словам, незаменимых для жевания. Песня не кажется Гарри Уорингтону на старой, ни скучной, а голос певицы – надтреснутым и фальшивым. Но… но… Ах, боже мой, братец Боцман! Вспомни, как нравилась нам эта опера, когда мы слушали ее в первый раз! «Cosi fan tutte» [277] – так она называлась… музыка Моцарта. Теперь, наверное, слова уже другие и музыка другая, другие певцы и скрипачи, другая публика в партере. Ну так что же: «Cosi fan tutte» все еще значится в афишах, и ее будут петь снова, снова и снова.