Посевы бури: Повесть о Яне Райнисе - Еремей Парнов

«Убейте, убейте меня, добрые люди!» И всего-то были у парня голубые глаза да тяжелые кулаки…

— Слыхал, что вы работаете над эпической драмой? Это верно? — переменил тему губернатор.

— Верно, — машинально ответил Плиекшан.

— Куда же теперь нацелен ваш гнев? Против псов-рыцарей?.. Чрезвычайно интересная задумка! М-да, история… — Пашков мечтательно воззрился на занавешенное окно. — Как бы она сложилась, не расколошмать Александр Невский орден на Чудском льду! Бог весть… И как продвигается пиеса?

— Продвигается.

— Мне говорили, что вы готовите ее к конкурсу?

— Окончательно еще не решено. Служенье муз, как писал Пушкин, не терпит суеты.

— О, Пушкин! Считаю своим долгом культурного человека помочь вам, Иван Христофорович, в делах искусства. Мы могли бы, скажем, посодействовать в получении премии… О постановке стоит подумать. И вообще, — он довольно потер руки, — не чурайтесь нас.

— Помилуйте, ваше превосходительство, — Плиекшан едва сдержал улыбку. — Вы вскружили мне голову. Не знаю, что и сказать…

— И не надо. Сапиент сум — умному достаточно! Лучше навестите нас как-нибудь в Мариенгофе. Запросто! По-дачному!! — Придя в восторг от своей идеи, Пашков все повышал и повышал голос: — С супругой!! — Он даже закашлялся и, покраснев от натуги, досказал уже без аффектации: — В будущий четверг мы принимаем.

— Благодарю, — Плиекшан наклонил голову.

— Так будете?

— Нет. Наш визит будет наверняка ложно истолкован. Это равно повредит нам обоим.

— Вот так? — Пашков надменно опустил уголки рта.

— Поверьте мне, ваше превосходительство.

— Я удовлетворен, — многозначительно отчеканил губернатор. — И более вопросов не имею. Однако обязан предупредить, согласно полученным инструкциям, что в случае продолжения вами вредной деятельности вы будете вновь высланы из пределов губернии, — почти слово в слово повторил он заключительные слова из письма всесильного директора Департамента полиции Алексея Александровича Лопухина.

— Что вы подразумеваете под вредной деятельностью, ваше превосходительство? Мои литературные занятия?

— Нелегальные собрания, участие в массовых сходках, агитация и распространение противоправительственных листовок, — отчеканил Пашков. — А вы замечены, господин Плиекшан. И не раз! Например, вы участвовали в митинге по случаю Первого мая, который имел быть на территории между побережьем Западной Аа и железной дорогой.

— Я оставил там визитную карточку? — кротко поинтересовался Плиекшан.

— Вы были замечены, — губернатор уже не скрывал раздражения, — когда произносили агитационные речи под красным флагом и дирижировали хором, который распевал вашу песню о сломанных соснах… Станете отрицать?

— Конечно же стану, ваше превосходительство. — Плиекшан потупился, словно на него вдруг снизошло раскаяние. — Что еще прикажете делать? Насколько мне известно, закон обратной силой не обладает. Люди, которые пели мою песню, не могли, мне кажется, предвидеть, что цензура ни с того ни с сего запретит вдруг уже опубликованную книгу.

— Разговор не о них, господин Плиекшан, о вас!

— Тогда все значительно проще, ваше превосходительство. — Плиекшан поднял голову и твердо взглянул губернатору в глаза. — Я не был ни на каком митинге. Но предупреждение ваше к сведению принимаю.

— Очень хорошо-с. Только… — Пашков зябко повел лопатками и крепко сцепил за спиной руки. Он вдруг потерял нить мысли. Скучно засосало под ложечкой.

Ни Волков, ни его агентура на взморье ошибиться тут не могли. Райнис конечно же участвовал в маевке, вопроса нет. Но почему он все отрицает? Как на допросе в охранке! Как в камере прокурора! Впрочем, пусть отрицает. Это в порядке вещей. Но зачем так, с такой ужасающей легкостью полнейшего отчуждения? Ведь не от своего участия в жалкой рабочей маевке — бог с ней — отказывается он сейчас. Его глаза говорят о большем! Он просто не желает поддерживать любые человеческие отношения с ним, Михаилом Алексеевичем Пашковым! С чем он пришел сюда, этот Райнис, с тем и уходит.

«Какой чужой человек», — подумал он, когда Плиекшан повернулся и уже у дверей отдал последний поклон.

Им было суждено увидеться тем же вечером в фойе Русского драматического театра, куда они вышли прогуляться после второго акта горьковских «Мещан». На губернатора эта совершенно непреднамеренная встреча произвела столь тягостное впечатление, что он тут же покинул театр. Сидевший в директорской ложе Горький принял это на свой счет и обрадовался.

— Не угодили губернатору-то, — довольно потирая руки, сказал он, когда занавес в последний раз опустился. — Не досмотрел до конца. Вот оно как!

ГЛАВА 7

По случаю производства в очередной чин капитана второго ранга Рупперт давал «большой круг». После торжественных гуляний в Либаве, когда офицеры гвардейского экипажа обошли все питейные заведения Розовой площади и Шарлотинской улицы, граф отбыл проветриться в Ригу. Кроме непосредственного начальника, Петра Николаевича Зарубина, и вездесущего Коки он прихватил с собой еще одного приятеля, графа фон Цеппелина, подвизавшегося на прусской службе. Но это не имело особого значения, поскольку Ферди приходился Рупперту родственником, так как фрау Цеппелин была урожденная фон Вольф. Ферди слыл человеком не от мира сего. Вечно носился с какими-то полубезумными проектами управляемых воздушных шаров, витал, так сказать, в воздухе.

Капитан первого ранга Зарубин, узнав, что в их интимное увеселительное предприятие ввязался иностранец, да притом еще пожилой, недовольно наморщил нос.

— На кой ляд он тебе сдался? — с флотской прямотой подступил он к своему старшему офицеру. — Неудобно, право. Ведь мы все-таки ведем войну.

— Не с Германией же? — резонно возразил Рупперт и назидательно пояснил: — С лукавым японцем. Кроме того, Ферди — свой парень и ни бельмеса не понимает по-русски.

— Он хоть играет? — спросил Кока.

— Еще как! — Граф Рупперт мечтательно вздохнул. — И не только играет… Если бы вы только видели, какие номера он откалывал в Вене.

— По крайней мере пулька составится, — заключил покладистый Кока. — А, Пьер? Чего там в самом деле? Всего трое суток и в партикулярном платье.

— Черт с ним! — махнул рукой Пьер Зарубин. — Бери. — Он наклонился к Рупперту и с пьяной сентиментальностью заявил: — Я тебя за то люблю, что ты совсем не похож на немца. Широк, подлец, как русский гусар!

— А я и есть русский, — ухмыльнулся Рупперт.

Не успели они войти в сверкающий синим лаком вагон, как сразу же засели за карты. Начали с открытого винта. Играли жестоко: с «присыпкой», «гвоздем» и тройными штрафами. Бесшумный официант в белой курточке принес водку. Цеппелину — он пил залпом и не пьянел, а только стекленел взглядом — бешено везло. После восьмого роббера Кока отдал последний четвертной билет.