Белая голубка Кордовы - Дина Рубина

– Да, там ведь с ней какая-то загадочная история…

– Ничего загадочного. Она была еврейкой.

– В смысле… крещеной, как все марраны?

– Э! Хесус говорит, не все так просто. Ты ведь знаешь, кто такие криптоиудеи – те, кто продолжал тайно исповедовать свою религию?.. Так вот, этот Кордовера, который тебя интересует, приходился ей не то двоюродным, не то сводным братом. И Хесус – ты слышишь? – он, конечно, любит парадоксальные версии, но он утверждает, что на основании некоторых косвенных данных в архиве можно предположить, что Грек со своей таинственной Херонимой сочетались браком секретно, причем по еврейскому обряду.

– Сомневаюсь. Шестнадцатый век, разгул инквизиции… Их обоих зажарили бы на костре, как поросят.

– Тем не менее. Хесус надыбал какие-то расписки торговцев, выданные как раз Саккариасу Кордовера, в получении денег за большую штуку белого шелка с кистями, с золотыми нитями, а также расписку от мастера по серебру, кстати, тоже крещеного еврея, по имени Раймундо Эспиноса, за изготовление серебряных изделий… Я не совсем поняла, что это доказывает, надо тебе поговорить с Хесусом. Запишешь его телефон?

– Конечно, амор мио[27]… Диктуй.

И пока она диктовала цифры, он задумчиво и неподвижно смотрел на то, как неуклонно поднимается в тучах солнце, выпирая то в одном, то в другом месте тонкого серого слоя – так плод ворочается во чреве матери, прокатывая перламутровые шары по внешним покровам своего обиталища, словно пытаясь ощупать внешний мир изнутри. Так и солнце ощупывало мир из-за облачного покрова, находя все новые лазейки для того, чтобы выплеснуть жгучие языки желтого ослепительного света на колокольню собора, на его стрельчатые окна и драконий хребет остроконечной крыши.

Какая разница – кем был этот Кордовера. И какое значение имеет – женился Грек на своей еврейке или жил с ней в грехе. Оставим Хесусу его страстные разыскания. Если б девочка знала, насколько ему сейчас не до расписок, не до инквизиции и криптоиудеев… Не подскажет ли вездесущий и широко осведомленный Хесус – кто вчера вечером вломился в мой номер?

Кто сидел на моем стуле и пил из моей чашки?

– К тому же тебе вообще будет интересно с ним поговорить, – звучал в трубке милый хрипловатый голос Пилар. – Потому что в архиве еще имеются два письма к Кордовере от его сыновей-близнецов.

– Каких близнецов?

– Ну, вот. Проснулся. Близнецов, сыновей его. И один из них, знаешь, тоже твой токайо. Тоже – Саккариас. Второй – Мануэль. Письма странные, с какого-то острова в Карибском море. И писаны не на испанском, а на другом языке… Хесус говорит, что это может быть ладино… ну, такой язык испанских евреев, вроде идиша, только основа – старо-кастильский, с добавлением древнееврейских и тюркских слов. Он собирается дать перевести эти письма какому-то специалисту в Мадриде, но уверяет, что и сейчас понятно, что эти два братца были пиратами.

– Что-что?!

Она засмеялась:

– Видишь, сколько забавного ты от меня услышал. Да, погоди, пока не забыла. Отчего Хесус думает про пиратов: в этих письмах дважды упоминаются инициалы М.КЭ. Хесус уверяет, что это наверняка Моше Коэн Энрикес, гроза испанских торговых караванов, знаменитый пират, сефард, потомок изгнанных, который плавал на кораблях голландской Ост-Индской компании и мстил инквизиции и испанской короне за гибель семьи… По времени все совпадает, и Хесус уверен, что эти ребята, близнецы, плавали с Энрикесом. К тому же в письмах вверху каждой страницы есть знак: рисованный от руки галеон.

– Галеон? Ты сказала – галеон?

Почему со дна его памяти всплыло иссохшее лицо смертельно больного дяди Сёмы? Втянутые щеки, длинная редкая седина библейского патриарха на подушке… Почему он вспомнил эту седину при слове «пират»? Надо бы разобраться и как-то рассортировать весь этот бред. К тому же, как всегда, путается в измученной памяти вечный его кошмар: наследный кубок со своим корабликом. Ах, не до того, не до того мне сейчас, дорогой ты мой! Плыви себе восвояси…

– Я обязательно позвоню Хесусу, – терпеливо пообещал он, обводя комнату обыскивающим взглядом.

Собраться надо, вот что. Собраться и сматываться отсюда, как можно скорее. Значит, не напрасно ему чудились вчера преследователи. Черт бы побрал эти законы, по которым нельзя прихватить с собой на мирную зарубежную прогулку невинного дружка «Глока». Моего малютку-пацифиста.

– Саккариас… – проговорила девушка, помолчав. – Не думай, что я стану допекать тебя. Только скажи – мы еще увидимся, хотя б когда-нибудь?

В этот миг солнце прорвало блокаду серых туч, на город рухнул ослепительный вал утреннего света, и вспыхнула – как вскрикнула разом! – карминная, пурпурная, оранжевая черепица крыш.

– Пилар! – прошептал он в трубку с грозной силой. – Ты слышишь меня? Так слушай, корасон: ты самая изумительная женщина из всех, кого я встречал.

Она всхлипнула, как задохнулась, и бросила трубку.

Разумеется, никакому Хесусу он звонить не собирался. Достаточно того, что он зачем-то обнаружил свой интерес к забытому всеми художнику, явному подражателю великого Мастера…

Что касается штуки белого шелка вкупе с позолоченными кистями и серебряных изделий – кубков, например, или подсвечников, – да, они вполне могли понадобиться именно для хупы, традиционного свадебного балдахина, под которым – интересно кто, и интересно где (уж не в том ли доме, из которого час назад он уволок картину?) – мог венчать по еврейскому обычаю эту странную пару, сумевшую так тщательно упрятать свою тайну, что все искусствоведы мира и посейчас не могут внятно ответить на вопрос – кто ж она была на самом деле, эта девушка, модель для всех богоматерей на картинах своего чудаковатого мужа…

Он уложился в пятнадцать минут, расплатился, забрал из камеры хранения тубу с картинами и сверток с разобранными подрамниками. Уложил чемодан в багажник машины, предварительно совершив несколько довольно странных, если смотреть со стороны, действий: например, не жалея куртки, лег на землю и внимательно осмотрел днище своего автомобиля. Затем, крадучись, несколько раз обошел его, хищно осматривая через стекло салон и приборную доску.

Наконец открыл автомобиль и с полчаса еще суетился, будто молодой отец, уютно и безопасно – как своего младенца – обустраивая в салоне утреннюю добычу, будущую драгоценность.

Выехав за городские стены, он повернул в сторону бельведера, что вблизи скита Вирхен дель Валье. Здесь, на высоком холме по эту сторону Тахо, мучительно пробивающей дорогу в скальных породах, он всегда останавливался и смотрел на зачарованное, опоясанное неширокой, буро-зеленой рекою, толковище домов, церквей, дворцов, мостов, каменных оград и кипарисов: прощался…

С этой точки обзора Грек писал свой «Вид Толедо», по которому и сейчас можно сверять городскую топографию. В мягком рассеянном свете утра Алькасар, собор и колокольни всех церквей желтовато-розового, дробно-выпуклого стиля мудехар еле заметно вибрировали в бездонном воздушном пространстве.

Уже много лет тому они стояли здесь с Долорес, его первой испанской любовью, – чуть-чуть похожей на Пилар, но абсолютно бесстрашной. Молодым, влюбленным, безденежным (их обокрали в кафе на одной из улочек Худерии), им совершенно некуда было деться. Наступал вечер, и вдруг поодаль образовалась группка парней. Остановившись в нескольких шагах, они посматривали на Долорес и отпускали шуточки, подвальный смысл которых он тогда еще не улавливал – возможно, это был какой-то молодежный сленг. Особенно усердствовал рыжий коротышка, во всяком случае, каждая его реплика вызывала у дружков мерзкий хохот.

А Захар бесился, потому что не понимал оскорбительного смысла идиотских прибауток пигмея, направленных, вроде бы, совсем не на них с Долорес, и значит, должен был задраться без видимой причины, что всегда ему в драках мешало.

После очередной гоготливой фразочки рыжего Долорес внезапно ринулась к парням, молниеносно сграбастала в горсть мотню у рыжего между ног, так что тот ойкнул и отпрянул, и презрительно крикнула:

– Да здесь же не за что взяться!

И так же стремительно вернулась к Захару, бесстрашно оборотив спину к растерявшимся парням. Через минуту тех и след простыл…

И потом они с Долорес ночевали по соседству с бомжами на расстеленных картонных ящиках, на площади перед зданием автовокзала (последний автобус уже ушел, на гостиницу денег не было).

Громко крича, играли в карты таксисты; один из бомжей – видимо, профессионал, – приволок две пустые драные сумки и лег на них, с аристократической аккуратностью вытянув на себе ветхое грязное полотенце. Другой, по виду цыган, соорудив вокруг себя целый гостиничный номер из картонок и досок, всю ночь слушал плеер, насвистывая себе под нос…