Все. что могли - Павел Ермаков

Поднялся, обнял старшину, расцеловал.

— Где костыли? — спросил Горошкин невпопад.

— С ними покончено.

— Значит, вы тоже скоро в строй. Повстречаемся еще, — Горошкин глубоко вздохнул, снова обнялся с Ильиным, ткнулся ему головой в плечо, вытянулся и козырнул.

Уходя, Ильин в наступающих сумерках разглядел его и сестру Зою в стороне от дорожки под раскидистым дубом. Тоненькая ладонь девушки тонула в широкой ладони старшины. Зоя в белом халатике гибкой березкой приникла к нему, замерла и не отнимала руки.

4

Над степью колыхалось знойное марево. В нем терялась и пыльная проселочная дорога, по которой не торопясь катилась повозка, влекомая двумя быками, и сама степь, изнывающая под палящим солнцем. Надя с напряжением вглядывалась вдаль, но горизонт растворился в белесой пелене, возникало ощущение, что ехала она куда-то в непонятное и нескончаемое пространство. Окидывая взглядом окрестности, она пыталась отыскать что-то приметное, что запомнилось бы, легло на сердце — ведь родной край оставляет, и когда вернется, никто сказать ей не мог. Но вокруг, насколько хватал глаз, лежала ровная, как стол, степь. Вот она и была самой приметной. Любимой с детства, разной в различные времена года. Весной цвела, будто накрывалась ярким ковром, летом млела от жары, седой ковыль колыхался под горячим ветром, осенью навевала грусть пустынностью, низко висящими тучами, зимой пугала метелями, в солнечные дни радовала неоглядной далью, звала в блистающую неизвестность, лежащую за этой далью.

Сейчас степь навевала тоску, потому что в голове была сумятица, в душе тревога.

— Дядько Харитон, скоро ли до места доедем? Не заблудились мы? — спросила Надя возницу, до черноты загорелого, сухонького старика в залатанной ситцевой рубахе и потемневшей от времени соломенной шляпе.

— Заблудились? Такого быть не могет, Надежда Михайловна, — уважительно, по имени-отчеству, назвал он молоденькую фельдшерицу, годившуюся ему во внучки, и для убедительности добавил: — Почитай, по этой дороге лет сорок езжу. Понапрасну беспокоишься, дочка.

Тем не менее, он засуетился, заоглядывался по сторонам. Беспокойство молодой женщины его задело за живое, он как бы сверялся сам с собою, верно ли правил. Зачмокал губами, зацокал, закрутил кнутом над головой, угрожая быкам. Но те лишь стригли ушами, нехотя перебирали клешнятыми ногами, загребая копытами дорожную пыль.

— Я к тому, что двое суток едем, — вздохнула Надя.

— Ты приляг, подреми, вон как твои ребятенки, — посоветовал дед, сунул в зубы самодельную вишневую трубку, но не засмолил, лишь потихоньку посасывал ее.

Какое там «подреми». Не до того ей, мысли беспокойные не дают уснуть. Довольна, что детишки не особенно докучали. Маленький Димка вел себя на удивление спокойно. Пососет грудь, поглядит, поозирается и спит себе. Шестилетняя Машенька все бабочек высматривала, соскакивала с повозки, бегала за ними. Уморившись, приникала к матери, донимала ее, почему так тихо быки плетутся, приедет ли бабушка Маша к ним, когда они папу встретят. Но и дочку жара да монотонная степь укачали.

Скорей бы до Волги добраться. На левом берегу, в деревне, Надина тетка живет, старшая мамина сестра, Марфа. Надя у нее бывала, правда, давно, еще девчонкой-школьницей. Теперь ехать туда беда заставила.

В последнее время над Дубовкой то и дело пролетали немецкие самолеты. Их было много, часто они летели так низко и гудели так страшно, что Наде казалось, вот-вот из окон посыплются стекла.

— На Сталинград прут, скопом наваливаются, — пояснил как-то, зашедший в медпункт, Надин сосед, школьный учитель Николай Ремезов. — Бомбят без передыху.

Николай вернулся с фронта еще зимой. Осколком оторвало у него полступни, и его подчистую комиссовали. Как и до войны, он учил теперь ребятишек. На первых порах едва ковылял, после приноровился, опираясь на трость. Когда-то вздыхал по Наде. Но приехал в Дубовку пограничник-командир Андрей Ильин, и рухнули розовые мечты. По его мнению, Наденька скоропалительно, но, как потом оказалось, счастливо вышла замуж и уехала с Ильиным, похоже, навсегда. Вернувшись зимой, Николай неожиданно встретил ее. Он был еще холостым, и старое чувство вспыхнуло в нем с новой силой. Хотя он и таился, однако Надя понимала, почему Николай старался чаще попадаться ей на глаза.

— Сказывают, горит город, развалины повсюду, — он пристукнул тростью. — Лезет вражина без удержу, и нет сил остановить его.

Надя видела, с какой болью давалось ему осознание этого бессилия. На фронте Николаю много раз приходилось отступать, мучительно переживать позор отступления. Сейчас он и вовсе был в стороне от боев, оттого испытывал новые нравственные мучения.

Однажды взрывы загремели недалеко от села. Недалеко, относительно, конечно, — до железнодорожной станции, которую бомбили, было больше десятка километров. Но обвальный грохот доносился до Дубовки, сотрясая землю. Ветер наносил тучи пыли и едкую гарь. Потом над селом появились два самолета с черными крестами на крыльях. Они Наде сразу напомнили бомбежку поезда с зерном, на котором уезжала с границы. Самолеты подобно хищникам облетели село и ринулись вниз. Надя в это время шла в медпункт. Показалось, машины падали прямо на нее. Не помня себя, перемахнула через чей-то плетень и упала между грядок. Мгновением позже рвануло, земля дрогнула, и комья потом долго сыпались, молотили по спине. Поднявшись, увидела посреди улицы огромную яму, из которой выползал сизый дым. Другая яма была на месте медпункта. Оглушенная, обсыпанная землей, она опустилась грудью на изгородь и заплакала.

С запада вскоре докатился артиллерийский гул. По дороге, пролегавшей через соседнее село, потекли толпы беженцев. Из колхоза угнали на восток скот, из амбаров вывезли зерно. Возле Дубовки появились красноармейцы, заблестели на солнце лопаты. Протянулись окопы до соседнего села, пересекли дорогу с беженцами. Потянуло пылью, взрытой землей, полынной горечью, запахом истоптанной, порубленной травы.

Такое Надя уже видела вблизи границы год назад. Теперь все повторялось здесь, в глубине России. Мать, Мария Семеновна, застонала, запричитала:

— Не оборонил нас Господь. Дочка, забирай детишек, отправляйся за Волгу, к Марфе. Туда-то немец не достанет. Помню, в девятнадцатом годе конница Дубовку нашу почти напрочь стоптала. Эти изверги с танками да самолетами. Что от родимого гнезда оставят?

— Мы не можем оставить тебя, мама. Уезжать, так вместе, — возражала Надя.

Мать словно и не слышала, торопливо собирала узел, складывала детскую одежонку, приговаривала:

— Дедушко Харитон тут. Он тебя до Волги довезет. Там как-нито через реку переправишься. Не спорь, у Марфы переживете лихую годину. Я хатенку свою, огород не брошу. Вдруг отец заявится, а тут голо, неприютно. Не съедят же меня немцы-то.

«Ой, мама, родная, моя! Не знаешь ты, что начинается, когда они приходят. Не видела ты, как они расстреливали, заживо жгли моих подружек и детей. Я вспомню, волосы дыбом», — думала Надя, но понимала, что мать ей не переубедить. Она не поехала бы, если бы не разбомбило медпункт, не оставила бы его и людей без своей помощи.

Дед Харитон, усадив их в телегу, сказал:

— Мы опричь большой дороги поедем. Где путь покороче.

Поскрипывали колеса, пофыркивали быки, шуршали копытами по белой, вспухающей облачками, пыли. Надя мысленно упрекала себя, что согласилась с матерью. Вдруг опасность минует, красноармейцы не пустят немцев, а то и вовсе отгонят их подальше. Ей думалось, оторвавшись от родного села, она оторвется и от людей, которые помогли ей пережить трудную зиму. От сельсовета дровишек привезли, Николай Ремезов огород вспахал, соседки помогли посадить картошку. Ею только и спасались от голода.

Николай — славный человек. Машеньку постоянно привечал. То зверюшку какую из корня вырежет, то с букварем сядет и буквы ей показывает. Иногда в школу уводил, с первоклашками за парту сажал. Дочка перед мамой похвалялась: по складам слова разбирает.

И Димка к Николаю на руки шел, не дичился. Тот с ласковой улыбкой качал парнишку, подбрасывал. Мальцу это нравилось, чувствовал сильные руки, таращил глазенки, весело тыкал.

— Ух, хорошие ребятки — Андреевичи, — казалось, Николай и сам душой оттаивал.

Перед отъездом Нади, уложив в повозку узел, отозвал ее в сторонку.

— Не серчай на меня за то, что скажу, — начал он торопливо, будто опасаясь, что она не дослушает. — Искренне желаю тебе дождаться Андрея. Без вести пропал, не значит — погиб. На войне всякое бывает, она штука жестокая. Мы оба это знаем. Если что… ты не забывай о моем существовании. Ребятишек твоих я полюбил, как родных.

Он глянул ей в глаза, и она поняла, что любит Николай не только ее ребятишек.

Вот приедет на место, обязательно напишет ему.