Потребление (январь 2008) - журнал Русская жизнь

Поэтому пишет Вуколу: «Уезжаю надолго, и, может быть, не вернусь».

Некролог Пржевальскому - отречение от интеллигенции, анафема, плевок ей в лицо, пинок под зад: «…подвижники нужны, как солнце. Составляя самый поэтический и жизнерадостный элемент общества, онивозбуждают, утешают и облагораживают. Их личности - это живые документы, указывающие обществу, что кроме людей, ведущих споры об оптимизме и пессимизме, пишущих от скуки неважные повести, ненужные проекты и дешевые диссертации, развратничающих во имя отрицания жизни и лгущих ради куска хлеба, что кроме скептиков, мистиков, психопатов, иезуитов, философов, либералов и консерваторов, есть еще люди иного порядка, люди подвига, веры и ясно сознанной цели».

Тут в негативе перечислены все интеллигентские занятия и черты.

Конечно, он помнил совсем недавнее прошлое, хоть 1881-й, месяц март. У интеллигенции было свое подвижничество. И в сахалинском проекте этот мотив - солидарности с интеллигенцией - был. Ведь поехал он не просто в Сибирь, с географическими целями, а на каторгу. Эта «коннотация» присутствовала. Но увидеть политических на Сахалине ему не пришлось. Впрочем, встретился с одним - полусумасшедшим Ювачевым, ушедшим от терроризма в мистику. (Как и другой заинтересовавший его отступник - Лев Тихомиров). Ирония в том, что это был отец будущего Даниила Хармса.

От литературы Чехову было не уйти - являлась пророчески в самых неожиданных местах.

Но пока что он призывал милость к падшим. И убедился, что занятие это в России бесполезное.

Оставалось на Сахалине сочинять водевиль «Генерал Кокет». Жаль, что не сохранился - было б больше смысла и последействия, чем от сахалинской статистики каторжников.

Сколько их ни пересчитывай, не переведутся.

Побывав на Сахалине, понял, что лучше интеллигентов в России людей, увы, нет. «Увы, Гюго», как ответил Поль Валери на вопрос, кто лучший поэт Франции. Это как у Грибоедова: декабристов он презирал, но когда их изъяли, понял, что говорить больше не с кем. Пришлось Чехову мириться с Вуколом Лавровым и описывать в письме Суворину обед в его доме: «московская смесь культурности и патриархальности».

Не так уж и мало.

Культурка, правда, была второй сорт - «Русская мысль» с Гольцевым, копченым сигом, который гонорара не прибавит, но с удовольствием даст России конституцию (письмо Маслову-Бежецкому).

И с Гольцевым помирился, даже на «ты» перешел.

Если нет конституции, то хорош даже Гольцев. Даже вуколовские переводы Сенкевича.

Тем более что ни конституция, ни даже Сенкевич не спасет от степи.

Степь у Чехова наиреальнейшая, гео- и биография, и основная метафора. Степь - смерть; почти рифма.

Из рассказа «В родном углу»:

«Прекрасная природа, грезы, музыка говорят одно, а действительная жизнь другое. Очевидно, счастье и правда существуют где-то вне жизни… Надо не жить, надо слиться в одно с этой роскошной степью, безграничной и равнодушной, как вечность, с ее цветами, курганами и далью, и тогда будет хорошо…»

Степь - родной угол. Родина. Россия. Россия - степь, смерть. Что Манштейну, что Чехову. Манштейна она тоже поначалу пленяет. Сталинград - не сразу.

Так что поездка на Сахалин - не бунт и не подвиг, а сложно мотивированное приятие смертной судьбы.

Он уже и раньше туда ездил - в рассказе «Холодная кровь». Там везут быков откуда-то с юга, из чеховских мест, в Петербург. Дядька хлопочет, дает взятки железнодорожным, бегает, беспокоится, а племянник молчит и ничего не делает. Это он - холодная кровь. Почему рассказ назван по такому неинтересному персонажу? А потому что это - сам Чехов, его автопортрет.

Вот об этом рассказе Михайловский сказал, что г-н Чехов с холодной кровью пописывает, а читатель с холодной кровью почитывает.

Чехов здесь, однако, не только племянник, но и бык, которого везут на убой в Петербург - столицу литературы и изящных искусств.

Каждый перед Богом бык - так, кажется, сказал поэт?

Но и хлопотун был, как тот дядька-скототорговец. В литературе такие раздвоения автора на два противоположных персонажа - обычное дело.

Чеховские хлопоты - Мелихово. Вообще - лес. Потому что он противоположен степи.

«Лес и степь» - два образа русской истории, извечный конфликт оной.

Никто, кажется, не заинтересовался: а почему, собственно, Астров занимается лесоводством? На поверхности - потому что он перешел в «Дядю Ваню» из первоначального варианта «Лешего». Ну а почему там леший?

Астров: «Русские леса трещат под топором, гибнут миллиарды деревьев, опустошаются жилища зверей и птиц, мелеют и сохнут реки, исчезают безвозвратно чудные пейзажи, и все оттого, что у ленивого человека не хватает смысла нагнуться и поднять с земли топливо (…) когда я прохожу мимо крестьянских лесов, которые я спас от порубки, или когда я слышу, как шумит мой молодой лес, посаженный моими руками, я сознаю, что климат немножко и в моей власти, и что если через тысячу лет человек будет счастлив, то в этом немножко буду виноват и я. Когда я сажаю березку и потом вижу, как она зеленеет и качается от ветра, душа моя наполняется гордостью…»

Это же, дорогие товарищи, - метафора. Лес против степи - это жизнь против смерти. И у Чехова смерть повсеместна, у него все - степь, хотя бы и «средняя полоса». Рассказ «Свирель», весьма ранний, об умирании земли. Недаром в старости Шкловский, говорят, носился с мыслью, что у Чехова главное - экологическая тема. Но Шкловский прожил девяносто с чем-то и мог позволить себе роскошь мыслей о внеличном. У Чехова же Россия, степь, смерть, гибель трав и птиц включены в орбиту его личной судьбы, его пограничной ситуации. Это первый признак гения - нерасторжимость биографии и универсума. Или (для нас), по крайней мере, России.

Гегель сказал о Спинозе: его система больна тем же, чем он сам, - чахоткой. Имелся в виду «акосмизм» Спинозы, абстрактная всеобщность его Бога или Природы. Мир у него не был расчленен, структурирован, не имел живых родов и видов, трав и птиц (только пауки в банке). Чехов же, страдая чахоткой, взялся за лесонасаждения, за пруд и огород, пошел в Пастернаки.

Впрочем, а Пастернак чем кончил? Его Живаго попал опять же на Сахалин - к лесным братьям Ливерия Микулицына.

Не удалось умереть в пустыне, так будем ее озеленять по мере сил. Это называлось «теорией малых дел». Чеховские малые дела - Мелихово и библиотека в Таганроге. И памятник Петру там же.

Петр в Таганроге - ирония этого чеховского культурного деяния не сразу доходит. Какие уж там всемирные моря: Маркизова лужа.

Чехов - Симменс, строящий в степи англо-иранскую телеграфную линию.

Думается, он понял со временем, что в руках у него не малое, но большое дело - литература, его литература. Но от смерти это не спасало, разве что обещало некое «бессмертие» в образе книги. Поэтому единственная тема его поздних вещей - смерть: «Невеста», «Вишневый сад», «Дама с собачкой» - все о смерти. И даже какая-то надежда, какое-то утешение: мы отдохнем, дядя, мы отдохнем.

Тут важно, что дядя.

Как рюмка водки, поднесенная Астрову няней Мариной после монолога о лесах.

Бердяев: «Россия есть великая равнина с бесконечными далями. На лице русской земли нет резко очерченных форм, нет границ. Нет в строении русской земли многообразной сложности гор и долин, нет пределов, сообщающих форму каждой части. Русская стихия разлита по равнине, она всегда уходит в бесконечность. И в географии русской земли есть соответствие с географией русской души. Строение земли, география народа всегда бывает лишь символическим выражением строения души народа, лишь географией души… Не случайно народ живет в той или иной природе, на той или иной земле. Тут существует внутренняя связь, сама природа, сама земля определяется основной направленностью русской души. Русские равнины, как и русские овраги, - символы русской души».

Тут не нужно недоумевать: как это русский человек «выбрал» Россиюи ее пейзаж. Тут феноменология, «первичность-вторичность» в ней, то есть в единстве опыта, не существует. А переселяться в Ниццу русскому человеку негоже. Или даже в Швейцарию. Чехова туда отправляли, но как-то нерешительно. И в самом деле - что ему там было делать? «Волшебной горы» он бы не написал. Да и не была Россия на той волшебной горе. Ее там не стояло (Ахматова, в беседе).

В России другие лечебницы - «Палата № 6». Эта вещь у Чехова заведомо нереалистична, но ее метафора не для Ленина, по прочтении задумавшего ту палату разрушить. Как разрушить феноменологическое единство опыта, то есть прыгнуть выше головы? Чехов знал, что такие попытки бесполезны, сколько ни сажай крыжовника. Русский человек - даже не тот занятный больной, чья философия заинтересовала доктора Рагина, а паралитик, которого бьет сторож Никита, а тот только «слегка покачивается, как тяжелая бочка».

Зовись тот Никита хоть Хрущевым.