Державный плотник - Даниил Мордовцев

И здесь, как у невесты, впереди «поезда» шли коровайники с короваями, свещники со свечами и фонарщики с фонарями. За ними священник с крестом, бояре, а за ними уже жених, которого тысяцский вел под руки. Затем, наконец, «поезжане», иные на санях, другие верхами на конях.

А вот и ворота невестина дома...

Вот и парадная хоромина... В глазах рябит у жениха... Он машинально молится и кланяется на все четыре стороны...

На возвышении сидит она... Такая крохотная... но личика не видать, густо закрыто... Только видно, как маленькая ручка под покрывалом украдкою делает крестное знамение... Около нее, рядом, сидит Юша, ее братишка.

«Выкупать надыть у Юши», – соображает княжич.

Дружка подводит его.

Дрожащей рукой жених кладет на протянутую ручку Юши золото...

Он рядом с нею, на одной подушке...

«Он рядом со мною, на одной подушке!» – трепетно колотится девичье сердчишко.

И он, и она почти ничего не видят, как слуги ставят на стол «яства»...

– Отче наш, иже еси на небеси, – как будто откуда-то издали доносятся до них слова священника.

– Благословите невесту чесать и крутить.

Это они явственно слышат, и она вздрагивает.

– Благослови Бог!

8

После того как сваха должна была начать чесать и крутить невесту, свещники последней, зажегши свадебные свечи «богоявленскими свечами» и поставив их, тотчас протянули... увы! между женихом и невестою занавес из алой тафты.

Это делалось для того, что при чесании волос с лица невесты сваха снимала покрывало, а лица ее ни жених, ни его поезжане не должны были еще видеть.

Так делалось и тут, и невеста скрылась за занавесью.

«Когда же велят приложиться нам с нею щеками к тафте?» – волновался в душе жених, посматривая на зеркальце, которое держала в руках перед невестой сидячая боярыня.

Жених чувствует, что там, за занавесью, уже распускают косу Ксении.

«А зеркальце... покажется ли она в нем?» – думает жених.

– Приложитесь щеками к тафте, – говорит сваха.

Аркадий пригибается к занавеси так, чтобы его щека, он был гораздо выше Ксении, прикоснулась непременно к ее щеке.

Он приложился... Он чувствует за тафтой щеку девушки, горячее, сквозь тафту жгущее огнем лицо Ксении, ее тело, ее плечо... Он прижимается еще крепче, крепче...

«И она жмется ко мне... ох, чую, жмется!» Кровь у него приливает к сердцу, ударяет в голову... И вдруг в зеркальце отражается ангельское личико!.. Ангельское!.. Ангельское!..

Но длинные иглы ресниц опущены в стыдливой скромности...

Вдруг ресницы вскинулись, и его ожгли две молнии... душу ожгли... огнем опалили его всего... и, подобно молнии, неземное видение исчезло!

Тут приблизилось к ним что-то странное, лохматое, все в шерсти, и проговорило, видимо, поддельным голосом:

– Мир да любовь князю и княгине!.. Да молодой княгинюшке народить бы деток столько, сколько шерстинок на моей шкуре.

Это был поддружье, наряженный в вывороченную наверх шерстью шубу.

– Ах, кабы и впрямь твоя внучка нарожала столько пареньков, сколько шерсти на шубе! – шутя шепнул боярыне-бабушке князь-кесарь, сидевший с нею рядом.

– Полно тебе, старый греховодник! – накинулась на него старуха. – Это дело Божеское.

– И государево, матушка, – подмигнул Ромодановский.

– Поди ты с государем-ту твоим! – огрызнулась бабушка. – От него-то кроючись и свадьбу торопим без женихова родителя.

Между тем, пока продолжалось укручивание невесты, сидячие боярыни и девицы пели свадебные песни:

А кто у нас холост,А кто у нас не женат?

Дружка в это время резал на мелкие куски перепечу и сыр, клал все это на большое серебряное блюдо вместе с ширинками – подарками для гостей, а поддружье разносил это по гостям. Сваха же «осыпала» свадебных бояр и всех участников торжества, бросая им все, что было на «осыпале», – хмель, куски разных материй и деньги.

Наконец невесту «укрутили», надели на голову кику.

– Уж и молодайка же у нас! – любовалась юным детским личиком, выглядывавшим из-под кики, старшая сваха.

– В куклы играть, и то в пору, – шепнула Марьюшка.

Молодые встали с сиденья и пошли к родителям под благословение.

– Благослови Бог!

У молодых обменяли кольца, а отец Ксении, передавая жениху плеть, сказал:

– По этой плетке, дочушка, ты знала мою власть над тобой; теперь этой плетью будет учить тебя муж.

– Не нуждаюсь я, батюшка, в плетке, – горячо возразил жених, – а беру ее, как подарок твой.

И он засунул плеть за пояс.

Затем процессия двинулась из дому.

– Птичка улетает из гнездышка, – шепнул Ромодановский бабушке.

– Она мне роднее родной дочери! – И старушка заплакала.

Коровайники и свещники уже вышли, а за ними по устланному яркими материями полу двинулись жених и невеста. Невесту, все еще закрытую, вели под руки обе свахи. У крыльца уже стояли невестина «каптана» и тут же оседланные кони для жениха и поезжан.

На седле женихова аргамака важно восседал Юша.

– Уступи мне место, Юшенька, – улыбнулся Аркадий.

– Не уступлю, я за сестрой поеду, – храбрился Юша.

– Уступи, миленький! Вот тебе золото на пряники.

Юша взял золото, и его ссадили с седла.

Жених ловко вскочил на аргамака и, сопровождаемый своими поезжанами, обогнал и невестину каптану. В то время, когда он поравнялся с окном каптаны, оттуда выглянуло прелестное личико, и без кики...

– До венца личиком засветила! Ах, сором какой! Ох, срамотушка!

– А ежели люди увидали! Пропали наши головушки.

Но люди не увидали. Видел только Аркадий, как «светило» для него его солнышко...

– Свадьба! Свадьба! – кричали уличные мальчишки, завидев каптану невесты. – Вот под дугою висят лисьи да волчьи хвосты.

Волчьи да лисьи хвосты под дугою действительно были обрядовые признаки старорусской свадьбы.

Но вот и жених, и невеста уже в церкви, а ясельничий и его помощники остались на дворе стеречь женихова коня и невестину каптану, «чтобы лихие люди не перешли между ними дороги». А то разом напустят на новобрачных «порчу».

Как долго, казалось Аркадию, тянулось венчание! Он почти ничего не видел и не слышал: он ждал только, когда с лица Ксении снимут покрывало.

Но вот его сняли!.. Аркадию показалось, что в церковь глянуло весеннее солнце. Мало того, он целует это солнце, но робко.

– Раба Божия Ксения, – говорит священник, – кланяйся мужу в ноги.

Она покорно кланяется, и Аркадий с нежностью покрывает ее голову полою своего богатого кафтана, знак, что он всю жизнь будет защищать дорогое ему существо. Тогда священник подал им деревянную чашу с вином.

– Передавайте друг дружке трикраты чашу, – говорил священник.

Когда новобрачные отпили, князь-кесарь Ромодановский, быстро подойдя к молодой, на ухо шепнул ей:

– Ксеньюшка! Живей кидай чашу об пол и топчи ее ножками.

Это было поверье, что, когда кто из новобрачных первым станет на брошенную на пол чашу ногою, тот и будет главою в доме.

Ксения бросила чашу и вся зарделась, но на чашу не становилась ногою.

– Топчи, топчи, Ксеньюшка! – не отставал князь-кесарь.

Аркадий смотрел на свое сокровище и тоже не топтал чаши.

– Топчи, Ксеньюшка, – подсказала и сваха.

Тогда Ксения с улыбкой поставила ножку на чашу, но раздавить ее не хватало силенки.

– Все ж ты первая, – шепнула сваха.

Тогда Аркадий, когда Ксения сняла свою маленькую ножку с чаши, придавил ее каблуком, и чаша была раздавлена.

– Пущай так будут потоптаны нашими ногами те, кои станут посевать меж нами раздор и нелюбовь, – сказал он торжественно.

– Аминь! – провозгласил князь-кесарь. – А паче чаяния ежели лихие люди дерзнут помыслить что-либо худое против моей крестницы Ксеньюшки, то быть им у меня в застенке!

После того как поздравления кончились, сваха, при выходе из церкви, осыпала их семенами льна и конопли.

– Лен – на ребяток, конопля – на девочек, – повторяла она.

– Не жалей, сватенька, льну... Льну сыпь поболе! – весело говорил Ромодановский.

Он очень легко выбрасывал из головы подробности тех ужасов, какие он совершал в застенке Преображенского приказа...

Ромодановский при выходе новобрачных из церкви продолжал шутить и, лукаво подмигивая молодым поезжанам, шептал:

– Умыкайте, добрые молодцы, молодую, умыкайте!

Это был обычай: при выходе молодой из церкви ее старались будто бы «умыкать», отбить, похитить у мужа, и молодая, боясь «умычки», теснее прижималась к мужу.

– А вот, сунься кто! – вынимал Аркадий плеть из-за пояса и энергично махал ею в воздухе.

Поезд скоро двинулся к дому Трубецких.

При входе в дом молодых ясельничий командовал потешникам:

– В сурьми да бубны, потешные! Да играйте чинно, немятежно, доброгласно!

Под эту музыку молодые сели за стол. Но есть за общим столом они, по обычаю, ничего не ели.

Когда же гостям подали третью перемену – лебедя, то перед молодыми поставили жареную курицу, которую дружка тут же завернул в скатерть и обратился к матери Аркадия и к посаженому отцу: