Державный плотник - Даниил Мордовцев

– Благослови, отче святый.

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

Патриарх сел. Игнатий продолжал стоять.

– Ведомо ли тебе, архиерей, по какому «государеву слову и делу» привезен ты на Москву? – спросил Адриан.

– Не ведаю за собою, святейший патриарх, никакого государева слова и дела, – отвечал Игнатий.

– А знает ли тебя на Москве книгописец Григорий Талицкий? – снова спросил патриарх.

Вопрос был так неожидан, что Игнатий, точно от удара в лицо, пошатнулся и побледнел. Он сразу понял весь ужас своего положения.

«Антихрист, антихрист», – трепетало в его душе. Патриарх повторил вопрос.

– Книгописца Григория Талицкого я видел, – дрожащим голосом отвечал Игнатий.

– А где?

– На Казанском подворье перед поездом моим с Москвы в Тамбов, в великий пост.

– А о чем была твоя беседа с ним, Гришкою?

– О божественном и о писании Григорием книг.

– А что тебе, архиерей, говорил Гришка о великом государе? Не износил ли он хулу на великого государя?

Игнатий еще больше побледнел.

– От Гришки Талицкого хулы на великого государя я не слыхал, – почти шепотом проговорил он.

– И ты, Игнатий, на сем утверждаешься? – строго спросил Адриан.

– Утверждаюсь, – еще тише отвечал допрашиваемый.

Патриарх подошел к двери, ведшей в приемную палату, и, отворив ее, сказал приставу:

– Привести сюда Гришку Талицкого.

Талицкий был уже доставлен из Преображенского приказа.

Немного погодя послышалось глухое звяканье кандалов, и Талицкий с оковами на руках и ногах предстал пред патриархом.

– Знаем тебе сей инок-епискуп? – спросил колодника Адриан, указывая на Игнатия.

– Тамбовский епискуп Игнатий мне ведом, – отвечал Талицкий.

– И ты, Григорий, утверждаешься на том, что показал на епискупа Игнатия в расспросе с пыток? – был новый вопрос.

– Утверждаюсь.

– И поносные слова на великого государя при нем, епискупе, говорил ли?

– Говорил.

Положение архиерея было безвыходным. Запирательство могло еще более запутать и привести в застенок, на дыбу.

– Каюсь, – сказал он упавшим голосом, – те поносные слова он, Григорий, на словах при мне точно говорил, и те слова я слышал, и к тем его, Григорьевым, словам я говорил: видим-де мы и сами, что худо делается, да что ж мне делать? Я-де немощен, и поперечневатее тех тетратей велел ему написать, почему бы мне в том деле истину познать.

Он остановился. Казалось, в груди ему недоставало воздуху.

Патриарх молча перебирал четки. Талицкий стоял невозмутимо, и только в глазах его горел огонек не то безумия, не то фанатизма.

Архиерей как-то беспомощно поднял глаза к образам, а потом робко перевел их на патриарха. Адриан ждал.

– И он, Григорий, тетрати мне принес, – продолжал Игнатий с решимостью отчаяния. – Денег ему за них два рубля я дал, а увидев в тех тетратях написанную хулу на государя, те тетрати сжег, токмо того сжения никто у меня не видел.

Патриарх видел, что дело слишком далеко зашло и без суда всего архиерейского синклита обойтись не может. Признание сделано. Епископ, слышавший хулу на великого государя и не заградивший уста хулителю, не отдавший его в руки правосудия, является уже сообщником хулителя. Мало того, он не только слушает хулу на словах, но велит изложить ее на бумаге, а за это еще дает деньги тому, кто изрыгает страшную хулу на помазанника Божия.

«Антихрист, великий государь, помазанник Божий, антихрист! Экое страховитое дело, внушенное адом! – содрогается в душе патриарх. – И кто же в сем адовом деле замешан? Архиерей Божий, его ставленник!»

4

Через несколько дней князь-кесарь Ромодановский, проезжая во дворец мимо ворот патриаршей Крестовой палаты, увидел съехавшихся у тех ворот нескольких архиереев и остановился, чтобы спросить, по какому делу собирается синклит высших сановников церкви.

– По делу Гришки Талицкого, книгописца, купно с тамбовским епискупом Игнатием, – отвечал один из архиереев.

– Добро, святые отцы, – сказал князь-кесарь, – после вашего праведного суда Игнатью, куда ни поверни, не миновать Преображенского приказу... Архиерей, епискуп, на дыбе!

Эти зловещие слова привели в ужас архиереев. Но Ромодановский ничего больше не сказал и поехал во дворец.

Он застал царя и Меншикова над раскрытою картою.

Петр водил острием циркуля по дельте Невы. Нева и ее дельта стали с некоторого времени преследовать его как кошмар.

– Великому государю здравствовати! – приветствовал царя Ромодановский.

Он видел, что государь в хорошем расположении духа.

– Эх, князюшка! – махнул рукою Петр. – Моя песенка спета.

– Что так, государь? – притворился удивленным князь-кесарь.

– Так... Не строить уж мне больше корабликов, не видать мне Невы, как ушей своих, – продолжал Петр. – Снимут с меня, добра молодца, и шапочку Мономахову, и бармы, и наденут на меня гуньку кабацкую да лапотки босоходы.

– Где ж это птица такова живет, котора б заклевала нашего орла, что о дву голов? – улыбнулся князь-кесарь.

– Да вот новый Григорий Богослов, а може, и Гришка Отрепьев...

– Что у меня в железах сидит?

– Да может, и тамбовский, а то и вселенский патриарх Игнатий: они не велят народу ни слушаться меня, ни податей платить... Прости, матушка-Нева со кораблики!

– К слову, государь, – сказал Ромодановский, – в те поры, как я это спешил к тебе, к патриаршей Крестовой палате съезжались все архиереи, чтобы судить Игнашку, «вселенского патриарха», как ты изволил молвить.

Глаза царя метнули молнии.

– И обелят пустосвята долгогривые! – гневно сказал царь. – Знаю я их!.. Один токмо Митрофан воронежский другим мирром мазан, да те, что из хохлов – Стефан Яворский да Димитрий Туптало, как мне ведомо, это люди со свечой в голове... А те, что из российских, все вздоены кислым молоком от сосцов протопопа Аввакума.

– Не обелят, государь, – уверенно сказал Ромода, – повисит он, сей Игнашка, у меня на дыбе! Улики налицо.

– Так говоришь, судят? – уже спокойно спросил царь.

– Судят, государь.

– Не заслоняй мне Невы, Данилыч, своими лапищами, – сказал Петр Меншикову, снова наклоняясь над картой.

Над Игнатием действительно совершался архиерейский суд с патриархом во главе.

Адриан и все архиереи сидели на своих местах, по чинам, а перед ними стоял аналой с положенными на нем распятием и Евангелием.

Игнатий стоял, опустив глаза, и дрожащими руками перебирал четки. Лицо его было мертвенно-бледно, и бледные, посиневшие губы, по-видимому, шептали молитву.

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, – тихо провозгласил маститый старец, патриарх.

– Аминь, аминь, аминь, – отвечали архиереи.

– Епискуп тамбовский Игнатий, – не возвышая голоса, продолжал патриарх, – пред сонмом тебе равных служителей Бога живого, перед святым Евангелием и крестом распятого за ны, говори сущую правду, как тебе на страшном суде явиться лицу Божию.

Игнатий молчал и продолжал только шевелить бескровными губами. Было так тихо в палате, что слышно было, как где-то в углу билась муха в паутине. Где-то далеко прокричал петух...

«Петел возгласи», – бессознательно шептали бескровные губы несчастного.

– Призови на помощь Духа-Свята и говори... Он научит тебя говорить, – с видимой жалостью и со вздохом проговорил Адриан.

Дрожащими руками Игнатий поправил клобук.

– Скажу, все скажу, – почти прошептал он. – Против воровских писем Григория Талицкого...

– Гришки, – поправил его патриарх.

– Против воровских писем Гришки, – постоянно запинаясь, повторил подсудимый, – в которых письмах написан от него, Гришки, великий государь с великим руганием и поношением. У меня с ним, Гришкою, совету не было; а есть ли с сего числа впредь по розыскному его, Гришкину, делу явится от кого-нибудь, что я по тем его, Гришкиным, воровским письмам великому государю в тех поносных словах был с кем-нибудь сообщник или кого знаю да укрываю, и за такую мою ложь указал бы великий государь казнить меня смертию.

Пальцы рук его так хрустнули, точно переломились кости.

– И ты, епискуп тамбовский Игнатий, на сем утверждаешься? – спросил патриарх.

– Утверждаюсь, – шепотом произнесли бескровные губы.

– Целуй крест и Евангелие.

Шатаясь, несчастный приблизился к аналою и, наверное, упал бы, если бы не ухватился за него. Перекрестясь, он с тихим стоном приложился к холодному металлу такими же холодными губами.

Тут, по знаку Адриана, патриарший пристав отворил двери, и в палату, гремя цепями, вошел Талицкий.

Взоры всех архиереев с испугом обратились на вошедшего. Это было светило духовной эрудиции москвичей, великий ученый авторитет старой Руси. И этот твердый адамант веры, подобно апостолу Павлу, – в оковах!

Некоторые архиереи шептали про себя молитвы...

Но когда Талицкий, уставившись своими глазами в мертвенно-бледное лицо Игнатия, смело, даже дерзко отвечал на предложенные ему патриархом вопросные пункты, составленные в Преображенском приказе на основании показаний прочих привлеченных к делу подсудимых, и выдал такие подробности, о которых умолчал Игнатий, архиереям показалось, что Талицкий и их обличает в том же, в чем обличал тамбовского епископа.