ПРОКАЖЕННЫЕ - Фаина Баазова

Все кончено…

Еще утром я была счастлива. Утром была жизнь, в которой было много страданий, мук и слез, и борьба, и надежда на будущее. А теперь нет больше надежды и не будет будущего.

Начинало темнеть. Я бессмысленно поплелась по Пушкинской улице вниз, к площади. Шла, не зная куда и зачем…

Герцеля убили… и не было в жизни больше ни дороги, ни цели.

За что его убили?

Он был молод и красив, высок и строен. Он был талантлив и образован, добр и благороден, горд и мужественен. Он излучал свет и добро. Исходящая от него магнетическая сила покоряла и очаровывала.

Он любил свой народ и поэзию. Он носил в себе печаль и горе своего народа, но не плакал. Он раскрыл свои крылья молодого орла для полета в светлое будущее и увлек за собой тысячи молодых. Он пробудил своих братьев от тысячелетней спячки, отучил от немоты и помог обрести утраченное достоинство.

Его любили тысячи, ненавидели из черной зависти – единицы.

Его любили евреи и грузины.

Он был единственным, не похожим ни на кого.

Он был сиянием и душой моей жизни.

Погасло это сияние, и стало темно. В темноте гаснет и чахнет все живое.

Вокруг меня бурлит жизнь. Люди бегут с работы домой, становятся в очереди за покупками, спешат в кино, в театры. А я все хожу и хожу. Дикие, страшные вопли раздаются в моей душе. Никто их не слышит, люди проходят мимо, а они, никем не услышанные, оглушают меня и мутят мой разум.

Иногда я останавливаюсь, прислоняюсь к дереву и пытаюсь уяснить себе, сколько же времени я, одержимая мыслью "спасти", ходила по следам мертвого Герцеля?

Лента дней прошедшей жизни разворачивается в обратном направлении.

Упорные слухи об освобождении Герцеля, распространившиеся в Тбилиси летом 1938 года, когда в театре по распоряжению Берии восстановили его пьесу "Ицка Рижинашвили", – после ареста отца и Хаима сразу прекратились.

Хаим рассказывал мне, что когда он сидел во внутренней тюрьме НКВД, ему лишь один раз довелось встретить человека, который там Герцеля видел. Это был известный грузинский педагог Г. Н. Он рассказал Хаиму, что в сентябре 1938 года однажды ночью, когда его увозили из следственной тюрьмы во внутреннюю, в машину, в которой уже находилось человек 30 заключенных, втолкнули Герцеля. Он начал расспрашивать об отце – не встречал ли кто-нибудь его, не слышали ли о нем.

Несчастный, он был уверен, что и отца взяли, и, сам уже обреченный, терзался тревогой о его судьбе. Тогда же до Хаима дополз слух, будто в начале октября 1938 Берия велел привезти Герцеля в кабинет тогдашнего Наркома Внутренних дел Гоглидзе и имел с ним долгий разговор. Берия якобы обещал Герцелю освобождение и полную реабилитацию, но поставил какое-то условие, от которого Герцель отказался.

Какую дьявольскую сделку предложил он Герцелю, если тот не принял ее даже ради спасения своей молодой и сверкающей жизни? И почему он сам, лично, летом 1938 года приказал восстановить в театре им. Марджанишвили пьесу Герцеля "Ицка Рижинашвили"? Это был беспрецедентный случай. Вот откуда пошли упорные слухи об освобождении Герцеля.

9 октября того же года, во второй половине дня, близкий друг семьи Герцеля, врач Дора М., переходя Ортачальскую улицу, увидела открытую грузовую арестантскую машину, мчавшуюся в сторону тюрьмы. В машине сидели заключенные, и среди них она узнала Герцеля: он сидел в последнем ряду и смотрел на удалявшийся город.

Рассказывая об этом, Дора М. со слезами говорила: "До самой смерти не забуду безумную тоску в его голубых глазах".

После октября 1938 года всякий живой след Герцеля в Тбилиси терялся; осталась только пачка квитанций "получено для передачи Баазову Герцелю 75 рублей". Мама получала эти квитанции в течение многих месяцев, до самого его "этапирования в дальние лагеря Севера"…

Давно уже октябрь 1938 года казался мне какой-то мрачной вехой в ходе следствия по делу Герцеля. А теперь он вдруг превратился в зловещий рубеж его жизненного пути.

О нет, у меня уже нет сомнения, что в ту субботнюю октябрьскую ночь, восьмого или девятого числа, чудовище со змеиными глазами решилось на черное дело. И девятое октября было последним или предпоследним днем земного существования Герцеля, и случайно перехваченный Дорой М. взгляд его безумно печальных глаз был последним прощальным взглядом.

Бедная мама! Она хранит эти квитанции в своей сумочке как "живые весточки" от Герцеля. Сколько же ночей и дней она простояла в очереди вместе с Полиной среди озверевших людей, чтобы передать эти несчастные рубли на имя… уже убитого сына?

Улицы постепенно пустеют. Я хожу и хожу. Все реже и реже попадаются люди. Я не знаю, в каком районе нахожусь, не знаю, почему сажусь в пустой троллейбус, не знаю, куда он идет. Но мне все равно – у меня уже нет ни дороги, ни цели. На последней остановке пересаживаюсь на другой маршрут, доезжаю до конца, схожу и опять пускаюсь в путь.

Кто-то копается в моей памяти, кто-то, издеваясь и злорадствуя, шепчет: "Дурочка ты легковерная! А ведь папа тогда, в дни процесса, уже знал, что его первенец, воплощение его идеалов, его Герцель расстрелян палачами".

И настойчиво напоминает:

"Почему отец вздрагивал, почему голос его так страшно дрожал, когда упоминалось имя Герцеля?".

Почему в те дни он ни разу и никому не задал вопроса о судьбе Герцеля?

Почему, отправляясь в камеру смертников, он сказал мне слова, смысл которых я тогда не уразумела: "Держись с достоинством. Тебе придется еще многое вынести".

Почему во время свидания он молча и пытливо вглядывался в лица мамы и Полины, не задавая им никаких вопросов и ни разу не упомянув имени Герцеля?

Почему, упорно глядя на меня, он так настойчиво просил вернуться в Ленинград?"

Да, он знал! Знал и то, что мы еще не знаем.

Хаим мне рассказывал, что, как ему удалось установить в тюрьме, в первый месяц вместе с отцом в камере смертников находились еще двое приговоренных – русский, профессор истории, и грузин, старый революционер. Через месяц грузина расстреляли, а русский сошел с ума.

И снова, как в те дни, я вижу отца, молящегося в черной камере. Но теперь я знаю, что он, сам приговоренный к смерти, оплакивал расстрелянного Герцеля. И он не сошел с ума.

А мама? Она будет находиться до конца своей жизни в блаженном неведении. Кто же решится сказать матери лучшего из сыновей, что ее сына убили потому, что воплощенное зло на земле не захотело терпеть его больше?

Москва, днем бурлящая, как океан, теперь совершенно безмолвна. И в тишине я явственно слышу голос Герцеля, напевающего песенку из фильма "Путевка в жизнь".

Герцель, хотя и любил музыку, никогда сам не пел. Почему же в дни моей свадьбы, в Ленинграде, счастливый и веселый, он постоянно напевал: "… и никто не узнает, где могила моя"?

Никогда не узнаем мы, где его могила. Никто не посмеет громко плакать о нем. Никто не посмеет громко назвать его имя.

Меня охватывает такая ненависть, душит такая ярость… Я задохнусь, если не крикну на весь мир: "Э – эй, люди! Опомнитесь! Кому молитесь, кого воспеваете! Это чудовище, проклятие рода человеческого, превратившее огромные земли в безмолвное кладбище невинных людей!"

Но опять я слышу насмешливый шепот: "Кричи! Не успеешь ты крикнуть, как первый же встречный, кто бы он ни был – русский или еврей, грузин или татарин, женщина или мужчина, старый или молодой, пусть даже самый честный и добрый человек – схватит тебя, заткнет тебе рот и объявит тебя сумасшедшей или врагом, потому что поступить иначе никто не может. А затем тебя убьют, как убивают врагов".

"Пусть убьют. Зато в сердце затихнет эта невыносимая боль и застынет попавшая туда горячая пуля…"

"А Меер? Он ждет тебя!"

Пусть еще одну, последнюю ночь, бедный Меер спит, не ведая, что Герцеля давно нет в живых.

Уже пошли первые рабочие трамваи. Один из них идет на Чудовку. Оттуда можно пешком дойти до Оболенского переулка. Хотя этот район славится ворами и бандитами, – ну и что? Я ничего не боюсь, когда иду по темным переулкам. В эту ночь мир отвернулся от меня. В эту ночь даже преступник шарахнется от меня.

Как бесконечно длинна эта ночь. Я уже не помню, когда и где она началась, но теперь твердо знаю – не будет ей конца в моей жизни.

Бесшумно открываю своим ключом дверь. Не зажигая света, осторожно ложусь, прикрываю голову шарфом, притворяюсь спящей.

Начинает светать. Раньше всех встает тетя Злата и, как всегда, готовит на кухне завтрак Мееру. Меер старается не шуметь и, быстро собравшись, уходит на работу. Доця встает позже; место ее работы совсем близко.

Я слышу, как она, уходя, говорит тете Злате:

– Мама, не забудь, как только Фаня проснется, ска жи ей, что Брауде звонил весь вечер и что он ждет ее в 12 часов в Московском городском суде.

Из окна глядит мрачное и хмурое утро. Ничего не чувствую, кроме тяжести и пустоты.

А может быть, ничего и не произошло? Ночь я спала здесь, и мне приснился какой-то страшный сон, который сейчас не могу вспомнить.