Озорники - Самуил Миримский

В палату заглянула встревоженная Мария Осиповна. Девочки уже успели донести медсестре о том, что произошло. Броня решительно встала, перекинула косу через плечо и с облегчением сказала:

— Будьте добры, Мария Осиповна, проводите Тозыяковых в изолятор и завтрак принесите им туда.

С приходом Марии Осиповны Броня снова почувствовала себя на педагогической высоте. Нет ничего хуже, когда между взрослыми нет единства, подумала она. Эта чувствительная толстуха была готова хоть всех положить в изолятор при малейшем намеке на простуду, расстройство желудка или царапине. Такая вот беспринципная и любвеобильная наседка была первой вредительницей организованной системы воспитания. Типичная старая дева по всему своему облику, из «добреньких», хотя, как узнала Броня, имела мужа и сына, который служил в армии. Когда в будущем Броня станет руководителем детского учреждения, она прежде всего расчистит персонал и удалит из него все аморфное, дряблое и анархическое. Таких, как Маня (Броня иначе про себя ее не называла), к ребятам нельзя подпускать на пушечный выстрел. Своей готовностью сдаться при малейшем ребячьем капризе она способна свести на нет любые усилия целого коллектива воспитателей. Вот ведь — стоило этой Мане войти в палату, как Броня сама поняла всю бессмысленность своей железной осады. Не вступать же с этой толстухой в обсуждение, как и что надо делать. Маня не упустила бы случая ввязаться в ссору, даже заплакать на людях, чтобы доказать свою сердобольность. Причитая и охая, она тут же стала прибирать за девочками постели (какой педагогический кретинизм — прибирать за детьми!), даже не давая им одеться, отвела их, притихших, в изолятор, а вскоре, кудахтая от распиравших ее чувств, побежала в столовую и принесла им завтрак на подносе — столько всего, словно там ее ждали не две девочки, а целый эскадрон изголодавшихся конногвардейцев… Так или иначе, именно Мария Осиповна вернула Броне решимость бороться до конца. Звание педагога обязывает.

ВЫВОДЫ И РАЗМЫШЛЕНИЯ

Броня не придала особого значения тому, что между нею и девочками появилась натянутость. А девочки явно избегали ее. Они, правда, послушно, как овцы, шли за нею, играли в баскетбол, но без воодушевления, мазали, плохо ловили мячи, и Броня словно бы бегала в пустоте, не чувствуя команды. Нет, она не придавала этому значения. Просто девочкам было стыдно и неловко перед нею за утреннее безобразие («Стадность реакций. Продумать и проанализировать с точки зрения разных возрастных групп»). Не придавала она значения и тому, что девочки перестали к ней ласкаться. Она не любила этого, хотя и терпела, понимая, что это возрастная потребность. Правда, странная в такой крупной девице, как Сорокина, но кто бы дал тринадцать лет этой девице, только в разговоре и вылезала из нее наивность шестиклассницы («Акселерация. Раскрыть понятие на анализе конкретных примеров. Сестры Тозыяковы. Сорокина»).

Внешне Броня мало чем отличалась от некоторых старших девочек, но все же положение вожатой отделяло ее от ребят, они жили в разных мирах, и такую разделенность Броня считала естественной, допуская близость только в определенных пределах — от сих и до сих, не больше. Нет, она позволяла себе даже выслушивать секреты и сплетни, кто в кого влюблен и другие глупости, но никогда не давала понять, что это ей ах как интересно! Вживаясь в образ мыслящего педагога, Броня старалась быть воплощением строгости, внимания, но без всякой близости, когда теряются возрастные грани, отделяющие воспитателя от ребенка. Пуще всего ей претила Манькина раскрытость, когда взрослая женщина, заигрывая с ребятами, превращается в девочку и делится с ними своими секретами. Броня подозревала даже, что усиленный интерес девочек к медсестре вызывается ее рассказами обо всем, вплоть до интимностей своей семейной жизни. Правда, фактов подобного рода Броня не имела, но самый строй ее души давал основание для такого предположения. Чем же иначе можно объяснить тягу ребят к ней? Не духовной же ее содержательностью или хотя бы умением рассказывать. Ребята падки до людей, умеющих бойко болтать, но и этого не было у Мани. Маня вовсе не была педагогом и вообще в жизни лагеря не принимала прямого участия, но именно ее Броня ввела в свою педагогическую систему, пользуясь ею как рабочим — временным — термином («Маня. Маняшество. Манятивизм. Маньярство. Чепуха какая-то на постном масле»).

Утренний инцидент получил неожиданное продолжение. К обеду в столовую пришли Аля и Маля. Они покинули изолятор и уселись на своих обычных местах. Значит, они решили, что раз им сошло с рук утреннее самоуправство, то теперь им позволено все. Вертевшийся на языке вопрос: «Как ваше самочувствие, Алималички?» — Броня подавила в себе. Это будет выглядеть заигрыванием, хотя, если всерьез, ей больше всего хотелось оттаскать их за косички. Но вообще-то говоря, не мешало бы узнать, все ли у них в порядке. У детей капризы бывают на разной почве. Так и быть, она не пошлет их обратно в изолятор. И не потребует объяснений. И вообще оставит их в покое. Броня станет даже внимательней к ним и добрее, пусть поломают голову и привыкнут к мысли, что Броня все забыла и простила, а у нее хватит терпения дождаться своей минуты.

Броня подсела к девочкам за стол и, рассеянно поглядывая по сторонам, стала прислушиваться к их болтовне. Они уже помирились с Сорокиной и болтали с ней как ни в чем не бывало. Эта Сорокина, толстая фефела, пересела к двойняшкам за стол и угощала их зеленым горохом в стручках, наворованным в колхозном поле, и подлизывалась к ним изо всех сил. Они жевали горох и вели совершенно пустую болтовню («Девочки, вы видели, какой у Гали бантик?» — «Ой, а Глебка вовсе не заметил! Вот увидите, за ужином у нее будет другой бантик — синий в звездочку» — «Ой, а Глебка, смотрите, уставился на Ирку…» — «А Ирка-то, что это она такое в тарелке увидела?» — «Волосок увидела…» — «Не волос ли это Витьки Пухначенко?.."). Они болтали всякую чушь, и не очень понятно было, делают ли они вид, что не помнят об утреннем спектакле, или болтают Броне назло? Потом вдруг сдвинулись головами по одну сторону стола и стали нахально шушукаться, и Броня, не желая того, уловила имя какого-то Базиля. Разом фыркнув, они снова выпрямились над столом и стали взбивать кудряшки, словно перед ними было зеркало. Броне стоило немалых усилий сохранить подобие понимающего сочувствия на лице.

А вот что было дальше. Отобедав, Аля и Маля не пошли на тихий час в свою палату, а убежали снова в изолятор. Они решили, что могут жить, где им вздумается, и вообще правила — не для них. Если такие настроения не пресечь, они перекинутся на других и распространятся по лагерю, как эпидемия. Первые признаки были налицо. В палате не оказалось ни Сорокиной, ни Леночки Матвеевой. Нетрудно было догадаться, что тропка вела их в тот же изолятор. Гнать их оттуда? Нет, Броня не снизойдет до роли надсмотрщицы. Надо всерьез поговорить с Маней. Никто не позволит ей превращать изолятор в казацкую вольницу.

Броня прошла к себе в комнатку. Ее соседка Тина спала сном праведницы. Она всегда отсыпалась днем, чтобы после отбоя до самых петухов пропадать со своим сельским поклонником. Уже под утро, хихикая, она будет шептаться под окном, пищать, а потом с грохотом, подталкиваемая снизу, упадет через окно в комнату, как бомба. Броня оглядела ее с неприязнью и взялась за дневник, чтобы записать туда кое-что из того, что наметила себе записать. Она задумалась и мельком взглянула в окно — там за рощей находился изолятор, откуда могла появиться Маня, тогда она перехватит ее… Не успела Броня сделать первую запись, как из рощи показались Рустем, двойняшки и Сорокина. Девочки прыгали перед ним, отталкивая друг дружку, и болтовня стояла такая, что даже здесь, в комнате, слышно было, хотя отдельных слов не разобрать…

ИЛИ — ИЛИ…

Вот где собака зарыта! У Брони даже полегчало на душе. Значит, дело не в Мане. Вся эта анархия, распущенность и вольница шли не от кого-нибудь, а от старшего вожатого. Не с Маней, стало быть, а именно с ним надо поговорить и решительно объясниться. И если разговор ничего не изменит, тогда что ж, она может уволиться по собственному желанию. Опыта, который она приобрела здесь, ей вполне достаточно. Ради зарплаты, что ли, она будет надрываться? Она еще. успеет сгонять в Крым и пожарить свои косточки на солнце. И добрать на фруктах витаминный паек. Броня мельком глянула в Тинкино зеркальце и отвернулась. Тоже мне красавица! Лицо — как у злого мышонка. Да, Крым — это идея! Мама предлагала ей поехать, но она отказалась, — она не умеет отдыхать, бездельничая, и потом, ненавидит курортников, умирающих от скуки. Она называла курорты не иначе, как злачными местами, хотя имела о них смутное представление — лишь однажды с группой вожатых была на семинаре в одном из приморских городков. Но если вопрос встанет или — или, она поедет отдохнуть даже на такой курорт. Природа всегда есть природа, даже если там пасутся стада. Природа ни в чем не виновата перед нею, Броней, которая хочет поваляться на солнце, успокоить нервишки, вдосталь пополоскаться в морской водичке, насладиться видами… Боже мой, почему же это толпы курортников должны испортить ей радость от Крыма, дивной этой жемчужины, сохранившей в себе что-то от библейских пейзажей? А Коктебель? А Волошин? А этот Богаевский с его символическими пейзажами, которые она мельком видела в Симферопольской художественной галерее? Раздражение скоро перешло в состояние легкого воодушевления, и теперь она уже бестрепетно пошла к изолятору, чтобы объясниться с Рустемом…