Мстерский летописец - Фаина Пиголицына

Разрешение графа было только первой ступенькой к делу. Теперь нужно было получить согласие губернатора, который должен был хлопотать перед министром внутренних дел.

Еще летом Осип Осипович Сеньков, поддерживающий Ивана Голышева в затее с литографией, заказал своему воспитаннику снять специально для владимирского губернатора вид города Вязники. Не без робости отправился молодой художник в Вязники для рисования с натуры.

Александр Кузьмич тем временем обивал пороги чиновников, давал подписку, что будет печатать только народные картинки и — ничего бесцензурного.

Наконец все документы были собраны, и Голышевы отправились во Владимир к губернатору. Рассказал губернатору Тиличееву о них Осип Осипович Сеньков, даря рисунок Ивана «Вид города Вязники». Литография висела теперь в раме под стеклом в кабинете губернатора.

Тиличеев оценил талант юного художника, однако затеваемое Голышевыми дело не радовало начальника губернии. Во-первых, с печатью дело такое: смотри да смотри в оба. Во-вторых, он презирал это лубочное искусство. Считал, что лубок не только не воспитывает вкус крестьянина, а даже приносит вред и развращает народ. Потому Тиличеев не торопился принимать Голышевых, вынудив их долго ждать в прихожей, битком набитой крестьянами-просителями, прибывшими со всех концов губернии.

Александр Кузьмич был задет за живое таким приемом. Иван и так робел, а теперь ему вовсе расхотелось идти к губернатору.

Наконец, через какое-то время, которое показалось Голышевым вечностью, губернатор сам вышел в прихожую, с длинной трубкой во рту, с брезгливой усмешечкой.

Он взял у Александра Кузьмича прошение. Иван принялся торопливо развязывать тесемки папки, в которой привез зацензурованные рисунки.

Губернатор небрежно перелистал оттиски и прокричал:

— Это — дрянь, дрянь, дрянь!

Иван покрылся алой краской, смущенно прошептал:

— Но это же…

Наверное, губернатор совсем бы отказал Голышевым, если бы не лежали уже у него в столе разрешение министра внутренних дел и письмо графа Панина, хлопочущего о затее своих подданных.

Итак, дозволение было получено, но возвращались Го-лышевы домой невеселые.

Стоял февраль. Обычные для него метели подкрепились еще и сильными морозами. Закутавшись в тулуп и накинув башлык, седоки завалились в глубь саней, и каждый по-своему, молча, переживал испытанное в прихожей губернатора унижение.

До этого Иван считал, что, открывая первую в России сельскую литографию, да еще в центре офенства, он затевает важное для народа, для своего края дело, а тут — такое презрение начальника губернии. Иван был совершенно убит оценкой губернатора. «Дрянь, дрянь, дрянь!» — всю дорогу звучало у него в ушах.

— Ну, что приуныл? — спросил вдруг отец. — Может, уже отступиться решил?

Иван молчал.

— Я тебя, конечно, учил уважать власти. Да только подумай, много ли смыслит в народном деле губернатор? Чтой-то не приносят коробейники эти картинки обратно, все распродают. Значит, нужны они людям. И помолятся на них бедные крестьяне, и порадуются, и деток своих имя потешат. А графское высокое искусство бедняку не по карману, да и тоскливо бы стало ихней дорогой гравюре в грязной избе простолюдина.

Вскоре испытанное унижение забылось, слишком много хлопот свалилось на Голышевых по устройству литографии.

Иван через пару дней снова отправился в Москву. Дело Ефимова уже хромало, хозяин собирался забросить его и постепенно продавал инструменты. Иван договорился с ним о двух русских литографских станках с перевесами. Они хоть и были менее производительными по сравнению с иностранными, но и стоили намного дешевле. Иван-то бы, конечно, хотел сразу купить станки заграничные, да только отец не рискнул пустить последние деньги на незнакомое дело.

Образования, действительно, у Ивана было маловато. Еще меньше — денег. Однако имелось пламенное желание открыть свою мастерскую, а со временем, может, и от отца отделиться.

Недостаток образования заменяли ему находчивость и сметливость. К естественным наукам у Ивана, как и у отца, были способности. Вдохновляли азарт исследователя, доверие отца, зависть сверстников, по несовершеннолетию служащих у своих отцов на побегушках.

Александр Кузьмич полагался в затеянном предприятии целиком на сына, но, ссужая деньгами, четко контролировал его.

14 мая по месяцеслову — Еремей-запрягальник: самая ленивая соха и та в поле. Невелико поле Голышевых, но проторчали на огороде полмая.

Хлебом засеяли, как обычно, чуть более сотки, чтобы потом разговеться только своим, в основном они хлеб покупали. На грядках посадили лук, морковь, горох.

Точно по месяцеслову, 18 мая, в день Арины-рассадницы, начали сажать капусту. Татьяна Ивановна выращивала рассаду сама, заставив все подоконники ящиками с землей.

— Не будь голенаста, будь пузаста, — шептала она, наклоняясь над грядкой.

— Не будь пустая, будь тугая, не будь красна, будь вкусна, — вторили ей дочери.

Мужчин от посадки и сева они освободили. У мужчин — своя забота. Они готовились к открытию литографии.

Цветилыциц из подвала выселили и установили там печатные станки. Цветилыцицы етали раскрашивать картинки У себя дома, семейно.

Из Москвы Иван привез, из-за недостатка средств, только одного печатника, Фадея Игнатьева, и Фадей теперь, под руководством хозяина, приноравливал к станкам двух мстёрских крестьян.

Дело шло на лад. И 21 мая 1858 года, с молебствием и водоосвящением, собрав вокруг дома чуть не всю Мстёру, Голышевы открыли литографию.

Александр Кузьмич взял на себя заботы о сырье и по-прежнему вел книжную торговлю. Иван рисовал оригиналы для картинок, переносил их на камень, вел сношения с цензурными комитетами, справлял всякого рода переписку, производил разные опыты по улучшению литографского дела и в то же время помогал отцу при отпуске товаров офеням. Авдотья Ивановна занялась цветилыцицами.

Пару рисовальщиков себе в помощь Иван тоже нашел во Мстёре, хотя живописцы не больно охотно переходили на народные картинки, да не сильно и верили в новое дело Голышевых: мало ли чего затевал Голышев-старший, необоротливый.

Иван, по обыкновению, проснулся рано. Вышел в сад. Перволетье стояло сухое и солнечное. Сад доцветал. Белые лепестки вишен лежали в бороздах грядок, на подросшей, ядреной траве. Как ни рано вставал Иван, мать всегда его опережала. Вот и сейчас она уже хлопотала на задах. Завидев сына, улыбнулась:

— Солнце ноне вроде и не садилось. Ну, с рожденьицем, сынок! — она обняла наклонившегося к ней сына и поцеловала его. — День-от какой разгорается. Июнь — красный месяц. Червень — по-старому. Ране-то в эту пору обирали с корней червеца, ну червячка такова, из того червеца баг-ряну краску делали.