Петербургская повесть - Марианна Басина

Купцы первой, второй, третьей гильдии… Их было в Петербурге великое множество. Одни ворочали миллионами, владели магазинами на Невском проспекте, где даже безделушки «пахнут страшным количеством ассигнаций», другие торговали на менее респектабельных улицах, на рынках.

Вторым по величине петербургским рынком был Щукин двор — запутанный лабиринт почище мифологического. Он бесконечно тянулся вдоль Чернышева переулка и выходил на Садовую улицу. В его двухстах шестидесяти пяти лавчонках и лавках можно было купить предметы столь различные, как хрусталь и битая птица, картины и сапоги.

Повесть Гоголя «Портрет» начинается с описания «картинной лавочки» Щукина двора и стоящих перед ней зевак. «Нигде не останавливается столько народа, как перед картинною лавочкою на Щукином дворе.

Эта лавочка представляла, точно, самое разнородное собрание диковинок: картины большею частью были писаны масляными красками, покрыты темно-зеленым лаком, в темно-желтых мишурных рамах. Зима с белыми деревьями, совершенно красный вечер, похожий на зарево пожара, фламандский мужик с трубкою и выломанною рукою, похожий более на индейского петуха в манжетах, нежели на человека — вот их обыкновенные сюжеты. К этому нужно присовокупить несколько гравированных изображений: портрет Хозрева-Мирзы [2] в бараньей шапке, портреты каких-то генералов в треугольных шляпах, с кривыми носами… Покупателей этих произведений обыкновенно немного, но зато зрителей — куча».

Перед этой лавочкой невольно остановился проходивший мимо молодой талантливый художник Чартков. Здесь увидел он запыленный портрет какого-то старика со странным смуглым лицом и после торга с другим покупателем зачем-то купил портрет, отдав за него все свои деньги. Глаза старика на портрете смотрели так страшно, что Чартков убежал, оставив покупку в лавке. Дома решил отказаться от портрета и забрать деньги назад. Но той же ночью таинственный портрет необъяснимым образом оказался на стене комнаты Чарткова. Так со Щукина рынка зараза меркантильности проникла в бедное жилище художника и перевернула всю его жизнь.

«ВСЕ ДЕЛАЕТСЯ В СВЕТЕ ДЛЯ ПОЛЬЗЫ»

Вскоре после выхода второй книги «Вечеров на хуторе» Смирдин предложил Гоголю добавить еще «сказок» и выпустить новое издание. Гоголь отказался.

«Вы спрашиваете об Вечерах Диканских, — писал он Погодину. — Чорт с ними! Я не издаю их. И хотя денежные приобретения были бы не лишние для меня, но писать для этого, прибавлять сказки не могу. Никак не имею таланта заняться спекуляционными оборотами».

Гоголь ненавидел торгашеское отношение к искусству и с тревогой замечал, что дух меркантильности чем дальше, тем больше пропитывает все, даже литературу. Гоголь был не против того, чтобы литераторы получали вознаграждение за свой труд — иначе чем жить? Времена меценатов и писателей-любителей прошли.

И Пушкин говорит:

Не продается вдохновенье,Но можно рукопись продать.

Беда заключалась в том, что торговали и вдохновеньем, писали по заказу, побольше и поскорее. Стоило зайти к книгопродавцам, полистать журналы, чтобы убедиться в этом. Десятки сочинений являлись на свет отнюдь не по велению высоких помыслов. Их порождала ассигнация. В приложении к журналу «Московский телеграф» — «Трудолюбивом муравье» — напечатано было сатирическое объявление: «Нижеподписавшийся, русский литератор, сим честь имеет известить, что по заказу принимает он на себя поставку оригинальных исторических романов, романтических трагедий и переделанных на русские нравы водевилей… За оригинальный исторический роман в 4 томах, с любовью, русскими и мужицкими фразами, множеством собственных имен, и, по крайней мере, пятьюдесятью выписками из истории, Карамзина, и двадцатью описаниями нравов, обычаев и одежд, взятыми из книги Успенского — цена 300 рублей ассигнациями. За романтическую трагедию, с совершенным несоблюдением единства действия, времени и места, в пятистопных стихах, без рифм — 100 рублей».

В первой своей части «Объявление» метило в Булгарина. Но Булгарин преуспевал. Греч тоже. Булгарин купил себе имение под Дерптом, Греч — дом на набережной Мойки. Их пример был соблазнителен. Деньги кружили головы, делали доступными соблазны столицы. И Гоголь написал повесть о злой силе золота, о художнике, предавшем искусство, не устоявшем против соблазна денег и легкого успеха.

Странный старик с портрета, купленного в Щукином дворе, той же ночью явился Чарткову и сказал: «Ты думаешь, что долгими усилиями можно постигнуть искусство, что ты выиграешь и получишь что-нибудь? Да, ты получишь… ты получишь завидное право кинуться с Исакиевского моста в Неву, или, завязавши шею платком, повеситься на первом попавшемся гвозде; а труды твои первый маляр, накупивший их на рубль, замажет грунтом, чтобы нарисовать на нем какую-нибудь красную рожу. Брось свою глупую мысль! Все делается в свете для пользы. Бери же скорее кисть и рисуй портреты со всего города! Бери все, что ни закажут; но не влюбляйся в свою работу, не сиди над нею дни и ночи; время летит скоро и жизнь не останавливается. Чем более смастеришь ты в день своих картин, тем больше в кармане будет у тебя денег и славы».

В раме портрета, в тайнике, оказался сверток с золотом. Чартков бросил бедную свою комнату на Пятнадцатой линии Васильевского острова, упорный труд и, как учил его старик, заделался модным живописцем, рисующим портреты со всего города, угождающим заказчикам и гребущим золото.

До поры до времени Чартков был доволен. Он стал рассуждать весьма мудро, что, мол, вдохновенье — вздор, что «все необходимо должно быть подведено под строгий порядок аккуратности и однообразия». Сундуки его наполнились золотом. Уже не стремление к совершенствованию, а «золото сделалось его страстью, идеалом, страхом, наслажденьем, целью».

Однажды Чарткова пригласили приехать в Академию художеств и высказать свое суждение о присланной из Италии картине русского художника. Художник этот, некогда товарищ Чарткова, уехал в Италию совершенствоваться. Там терпел он нужду и голод, но искусству не изменил, и теперь прислал в Петербург плод своего труда. Картина была так прекрасна, так вдохновенна, фигуры, изображенные на ней, дышали такой прелестью, что Чартков был потрясен. С ужасом понял он, что потерял лучшие годы. Хотел начать все сызнова, но не смог, ибо, торгуя своим талантом, изменив правде жизни, превратился в жалкого ремесленника наподобие тех, что малевали картины для Щукина двора. Дикая зависть обуяла Чарткова. Он скупал и уничтожал произведения искусства, лишился рассудка и умер, мучимый кошмарными видениями.