Русские в начале осьмнадцатого столетия - Загоскин Николаевич

— Так, батюшка, так! — молвил хозяин, отдавая бумаги Мамонову. — Ты делаешь, что тебе указано, — да я в этом и не сомневался.

— Позвольте мне, — сказал Мамонов, — оставить у вас в селе небольшую команду, — не ради какого-нибудь надзора — избави Господи! Я питаю к вам, Максим Петрович, столь великую эстиму, что для меня достаточно вашего слова, — это необходимо ради всякого случая: неравно князь Шелешпанский снова появится в вашем селе, так было бы кому задержать его и препроводить немедленно в Москву.

— Хорошо, батюшка, хорошо!

— А я, — продолжал Мамонов, — сей же час отправлюсь с понятыми к господину Рокотову.

— Милости просим! — промолвил Рокотов, нахмурив брови. — Нам не впервые принимать незваных гостей, и за проводами у нас дело не станет.

— Что ж это, — прервал Мамонов, — угрозы, что ль?.. Так прошу вас, государь мой, быть известным, что коли вы осмелитесь оказать какое-нибудь сопротивление, так вас самих потребуют к ответу!.. Счастливо оставаться, Максим Петрович!. Еще раз прошу вас всенижайше не поставить мне в вину…

— Ничего, батюшка, ничего! Ты человек служивый в делаешь то, что тебе приказано.

Шетнев вышел вслед за Мамоновым в столовую.

— Господин офицер! — сказал он самым ласковым и приветливым голосом.

— Что вам угодно? — спросил Мамонов, остановись.

— А вот что: я преусерднейше прошу тебя, батюшка, не изволь гневаться на Лаврентия Никитича Рокотова. Он крутенек немного, заносчив, а, право, старик добрый!

— Да, конечно, заносчив, и даже чересчур. Нынче не прежние времена, государь мой, — коли приказано, так слушайся.

— Да ведь он только так — язык чешет, а в самом-то деле сохрани Господи!.. А что, батюшка, господин Мамонов! ты, по всему видно, человек добрый… Нельзя ли как-нибудь это дельце уладить?

— Какое дельце?

— Да вот чтоб князя-то Андрея не тревожить. Он уж человек не молодой, ему давно под сорок, здоровье у него хилое, и хоть с виду еще молодцеват, а не стоит нашего брата старика: одышка, ногами плох, животом жалуется— вовсе не жилец! Малый такой рахманный… увалень!.. Ну из чего тебе за ним тянуться? Что, в самом деле, или без него у вас и войска не стало?

— Это, государь мой, до меня не лежит: про то знают старшие.

— И, батюшка, где им все знать, и коли бы ты захотел…

— Да что ж я могу сделать?

— Как что! Ты можешь донести своему начальству, что он хворает. Вовсе, дескать, для службы негоден — даром паек будет получать, и то и се… Да что тут говорить: ученого учить — лишь только портить! Ты, чай, лучше моего знаешь, как эти дела делаются.

— Нет, не знаю.

— И, полно, батюшка!.. Шелепшанский человек богатый, а вы, господа служивые… не прогневайся, — чай, иногда как рыба об лед бьетесь. Вот если б ты, молодец, нам помирволил, так князь Андрей ударил бы тебе челом… знаешь этак — посильное место… сотенку, другую рублевиков…

— Что, — проговорил Мамонов, — вы сулите мне двести рублей?.. Да в своем ли вы уме?

— А что?.. Маленько?.. Ну, так три сотни… Э, да что тут толковать!.. Шелепшанский не постоит и за четыре…

— Что ж это, государь мои, вы шутите или нет.

Этот вопрос был сделан таким голосом, что Шетнев отступил шага два назад.

— Да за что ж ты изволишь гневаться, — сказал он, смотря с удивлением на Мамонова, — ведь это дело полюбовное, и коли тебе четырехсот рублей кажется мало, так мы, пожалуй, и еще накинем.

— Я таких срамных холопских речей и слушать не хочу! — прервал Мамонов. Он повернулся к Шетневу спиною и вышел вон.

— Не берет, пострел этакий, ничего не берет! — сказал Шетнев, входя в гостиную. — Л вес ты, Лаврентий Никитич! Кабы ты его не рассердил, так мы бы верно с ним поладили.

— Мальчишка этакий, молокосос, — прошептал Рокотов, — вишь какой, стращать вздумал!.. Потребуют, дескать, к ответу… Так что ж?.. Коли пошло на то — милости просим: примем гостя?.. Уж коли отвечать, так было бы за что!

— Что ты, Лаврентий Никитич, — прервал Прокудин, — ведь государь Петр Алексеевич шутить не любит. Что, тебе голова, что ль, надоела или захотелось в Березов?

— В Березов?.. И, полно, любезный! страшен сон, да милостив Бог!.. Березов-то далеко, и царь теперь не близко… Э, да что ж мы зеваем!.. Надо послать кого-нибудь ко мне в село; и коли князь Андрей в самом деле туда перебрался… Да вот кстати Кулага!..

В гостиную вошел Прокофий Сидорыч.

— Ну что, Прокофий, — сказал Максим Петрович.

— Все слава Богу! — отвечал дворецкий, — приезжий офицер оставил у нас двух служивых, а сам забрал с собою понятых и отправился…

— Ко мне? — спросил Рокотов.

— Да, батюшка Лаврентий Никитич.

— Так ступай, братец, прикажи кому-нибудь из моих молодцов сесть на коня да живо проселком в Знаменское, и коли князь Шелепшанский там…

— Никак, нет, сударь, — проговорил вполголоса Кулага. — Князь Андрей Юрьевич здесь.

— Здесь?.. Где ж он?

Прокофий посмотрел вокруг себя и сказал шепотом:

— На барском гумне, сударь, в овинной яме.

— Ах он сердечный! — вскричал Шетнев. — Больно перепугался?

— У, батюшки!!! дрожкой дрожит.

— Слышишь, Максим Петрович, — сказал Рокотов, — ведь князь-то Андрей здесь!

— А ты, Лаврентий Никитич, — молвил Прокудин, — слышал ли, что я говорил этому Мамонову?

— А что?

— Я сказал ему, что у меня притона для беглых нет; и коли князь Шелепшанский знаючи отбывает от царской службы, так я и сам не стану его у себя держать.

— Что ты, что ты, Максим Петрович, перекрестись!

— Да, Лаврентий Никитич, ты себе думай как хочешь, но, по мне, и простому мужичку зазорно быть в бегах, а уж коли наш брат, дворянин, учнет прятаться по овинам, чтоб отвилять как-нибудь от царской службы…

— Служба службе рознь, любезный! Вот и мы с тобой служили, кажись, верой и правдою, да только кому?.. Православным царям Алексею Михайловичу, Федору Алексеевичу…

— А он пусть послужит царю Петру Алексеевичу.

— Что, небось язык-то у тебя не повернулся сказать: православному?..

— А какому же? Разве наш батюшка Петр Алексеевич в церковь Божию не ходит?.. Эх, Лаврентий Никитич, нехорошо, видит Бог — нехорошо!.. Царей-то не мы выбираем, а Господь нам дает, так если б что и не по-нашему было…

— Толкуй себе, толкуй!.. Ну вот, Герасим Николаевич, ты со мною спорил, ан и выходит моя правда, что друт-то наш сердечный, Максим Петрович, в сенаторы захотел… Слышишь, как поговаривает?

— В сенаторы!.. — повторил Прокудин. — А ты во что, Лаврентий Никитич?.. Сказал бы я тебе, да только обидеть не хочу.

— Говори, небойсь, я не обижусь.

— Да не об этом речь! — прервал Шетнев, стараясь замять разговор, который, по его мнению, вовсе не следовало заводить при каком-нибудь Пыжове, а и того менее при дворецком Максима Петровича. — Скажите-ка лучше, что ж свадьба-то у нас?

— Делать нечего, — молвил Рокотов, — придется на время отложить.

— Знаете ли что? — продолжал Шетнев.^ Ведь повенчать-то можно у меня на селе, ко мне Мамонов не пожалует.

— Повенчать! — сказал Прокудин. — Нет, уж об этом что и говорить. Чай, теперь жениху-то не до венца: ему служить надобно.

— Служить! — подхватил Рокотов. — Зачем?.. Авось дело и так обойдется. Я найду ему укромное местечко: у меня верстах в тридцати отсюда есть хуторок в лесу…

— Да что ж, ему там целый век, что ль, жить?

— А кто знает, Максим Петрович? Мало ли что может быть: государь-то Петр Алексеевич не на свадебный пир поехал: еще Бог весть, вернется ли из-под турка или нет.

— И, Лаврентий Никитич, охота тебе говорить!..

— Ну вот еще! И поговорить нельзя. Ведь от слова ничего не сделается. Под Полтавою ему, нашему батюшке, шляпу-то продырили; ну, а как теперь в туретчине, этак, грехом зацепит немного пониже… Ведь пуля дура, не разбирает!

— Избави Господи!

— Да что ж, Максим Петрович, мы все люди смертные… А случись что-нибудь такое, так дела-то пойдут иным чередом… Конечно, нашей матушки Софьи Алексеевны не стало, да зато, говорят, сынок-то его — дай Бог ему много лет здравствовать!..

— Эх, Лаврентий Никитич! — прервал с приметной досадою Прокудин, — не тебе бы говорить, не мне бы слушать. Что ж мы, в самом деле крамольники, что ль, какие, стрельцы?..

— Стрельцы! — повторил Рокотов. — Стрельцы-то были удальцы!.. Ну кто говорит: теперь они крамольники… Вестимо дело: чья взяла, тот и прав.

— Послушай, Лаврентий Никитич, — сказал с негодованием Прокудин, — коли ты хочешь оставаться со мной приятелем, так не изволь мне таких непригожих речей говорить!

— Вишь как!.. А сам-то ты?

— Грешный человек — и я иногда поропщу, но все-таки люблю нашего батюшку Петра Алексеевича и молюсь о его здравии; а тот, кто называет Софью Алексеевну своей матушкой и подхваливает мятежных стрельцов, тот сам коли не делом, так словом такой же точно крамольник, как они… не прогневайся!..