Новый год в октябре - Андрей Молчанов

Это не вяжется в моим представлением об игре, — сказал Прошин. — Какая-то софистика…

Может быть, — кивнул Лукьянов. — Но не будем влезать в заумные категории. Хотя бы потому, что более никаких игр-поигрушек не предпологается. Я прост-напросто объявляю тебе поединок.

О, — поднял брови Прошин.

Да. Как бы громко не звучало. Поединок. Но не игру, так как играть с тобой надо твоей же колодой, а она плохо ложиться мне в руку. Крапленая она, понимаешь? И не верю я, что правда может восторжествовать, если одна ложь победит другую. Я остаюсь. Я — не Авдеев, видимо, плюнувший не все и отчаявшийся. Кстати, пришло мне от него письмо…

То есть и не письмо, а…решение анализатора. Любопытнейшее решение. И работу эту я восстановлю. А ты отдыхай по австралиям, ты много потрудился за этот год. Правда, исключительно в личном плане, но все-таки. Погуляй. А потом втретимся. На знай: я не успокоюсь до тех пор, пока ты вместе со своими приятелями не будешь свержен с пьедестала. И твоя победа — победа перед поражением. Я убежден. Запомни, зло наказуемо. Всегда. И если не людьми, то высшими законами справедливости. А у зла процветающего есть одна смертная хворобушка — оно истлевает изнутри. Ну, а сегодняшний наш разговор, это… гонг перед вторым раундом…

Вы думаете, я не смогу послать вас в нокаут? — Прошин задумчиво почесывал щеку.

Во втором раунде?

Думаю, можешь, — ответил Лукьянов. — Но у меня больше шансов для выполнения аналогичной задачи.

Прошин, иронично кивая, с откровенной ненавистью посмотрел на него. И вдруг явственно стереоскопически увидел каждую морщинку, каждую рытвинку на лице Лукьянова. И в ту же секунду словно одеревенел от паралицующего оцепенения, не дававшего двинуть и пальцем; а фигура Лукьянова стала уменьшаться, блекнуть; Прошин уже не слышал его слов, а только чувствовал, чувствовал органически, как вокруг него растет плотный колпак некоего поля, деловито и спешно сооружаемый тем защитником из ушедуего детства, что удивительно и страшно превратился из доброго великана с отцовскими руками в маленького, энергичного карлика, хитрую бестию. Колпак ширился, креп, и Прошин подумал, что если сейчас стоящий напротив человечек бросится на него, то наткнется на прозрачное, как воздух, стекло, подобное броне, и будет отчаянно стучать слабыми кулачками по этому невидимому сферическому монолиту. И вдруг — поле пропало!

Паника охватила его, он вскочил… В кабинете никого не было. Над двором НИИ висело розовое, предвещающее холода небо. Прозрачное перышко месяца плыло, просвечивая сквозь рваные фиолетовые облака.

Прошин еще постоял, глупо кивая головой и затравленно усмехаясь, потом с остервенением скомкал газету и, отрешенно отпустив хрустящий ком бумаги, вышел вон.

«Вот сволочь лысая, — твердил он про себя. — Вот, сволочь какая, а? И надо же так испортить настроение! Вот сволочь…»

Он нащупал в связке ключ от зажигания, вдвинул его в замок и представил, как сейчас поведет автомобиль. По-иному чем прежде. Осмотрительно, следя за теми, кто сзади, и за Даже на «зеленой улице». Впрочем, как раз на «зеленой улице» главное — хорошая реакция и тормоза. У него есть все это. Он не ошибется!

Прошин повернул ключ и, даже не успев удивиться, почему не загорелись лампочки и не крякнул двигатель, ощутил резкую, как визг пилы, боль в запястье. Сработала «клешня». Ему повезло. Во-первых, не пострадала нога — капкан, по счастью, вцепился в высокий каблук ботинка; во-вторых, он надел часы на правую руку, повернувшую ключ. Два изогнутых стальных клыка прочно держали кисть. Один, разворотив механизм часов, уткнулся в дно крышки, другой глубоко вогнал браслет в руку. Не торопясь, чтобы не запачкать дорогую материю кровью, он отвернул рукав пиджака; нажал потайную кнопку, ослабив хватку клешни и, достав платок, туго перевязал рану на запястье. И — рассмеялся. Он смеялся долго, самозабвенно, как не смеялся ни разу в жизни. Смех этот пугал его; он был неприятен ему, этот смех, на все-таки он смеялся.

Телефон стоял на чемодане. Символически.

Звонок.

Да?

Леша, привет… — растерянно заговорил Глинский. — Я не понимаю юмора… Ты сказал, что начальником лаборатории буду я, а назначили Лукьянова.

Прости, старик в верхах сочли по-иному…

Вот как? Ну… когда уезжаешь-то?

Завтра утром.

Сергей молчал. Прошин тоже. Да и о чем им было говорить?..

Звонок.

Привет!

Андрюха?! Здорово! А я только собирался…

…тебе позвонить. Я так и поверил. Слушай, Леха, у меня неприятности… Эта дура развелась со мной и отчалила куда-то на Север! В условия крайней романтики!

И правильно. А чего тебе волноваться? Она что-то взяла — деньги, вещи?

Ты рехнулся! Какие вещи? Ты не понимаешь… Моя работа, карьера…

Я завтра уезжаю.

Знаю. Леха, может, вернуть ее как-то? Хотя — глупость! Я просто в отчаянии… Ну, ладно. Ты пиши… как там, чего…

Непременно.

Звонок.

Алло!

Ты просто неуловим, старина! — раздался бодрый баритон Полякова. — То занято, то никто не подходит… Еле дозвонился.

Прошин безмолствовал.

Я вот по какому делу, — начал Поляков, несколько конфузясь. — Ты достал то, что я просил?..

Не достал, — сухо ответил Прошин. — И достать не смогу. У меня ничего нет. И не было. То, подаренное мной, — жест, необходимый для твоей заинтересованности в моей диссертации. Более того. Завтра я уезжаю в Австралию. На год.

Он не испытывал жалости. И неудобства не испытывал.

Разве любопытство — что тот ответит…

Та-ак, — протянул тот. Облапошил. Ну, что же. Все логично — вор у вора дубинку украл. Но мне тебя жаль, старик. Знаешь… Я бы помог тебе с диссертацией и так, потому как ты мне… близок, что ли? Тебе, вероятно не понять такого..

Почему же…. — Прошин вспомнил Глинского. — И, если твои слова правда, тогда действительно прости. Так уж вышло…

Все-таки ты дурак, — вздохнул Поляков. — Решил в одиночку? Провалишься!

Поэтому я не слишком на тебя и обежаюсь, хотя, когда продают свои, это нехороший симптом.

Я на распутье, — тихо сказал Прошин. — Или пойду один толпе честных людей по их пути, что вряд ли… Или — мы встретимся. Я принесу повторные извинения, отдам долг…

Посмотрим. А сейчас годик хочу отдохнуть. Ну, а история сегодняшним днем и годом не кончается…

Он говорил, но верил своим словам лишь наполовину.

Его постигало предчувствие иной жизни, которую невозможно предугадать и запланировать. Что-то — и не Второй! — твердило ему, что все будет иначе… Как? Он не старался изобретать варианты. Лень…

Что будет, то будет…

Ну, поживем-увидим, — сказал Поляков. — До встречи.

Звонок.

Да?

Мне… Алексея…

Вы с ним имеете честь говорить.

Здравствуйте. Это… Ира. Ира… Вы меня помните?

Ира… А-а, Ира! — протянул он, вспомнив ту, право с кем идти под руку мечтал завоева-ть любым подвигом. — У вас же не было моего номера телефона?

Да… Я искала вас… Я не думала, что найти человека так трудно. жж

Вы вышли замуж? — спросил он утвердительно, хотя понял — нет.

Нет. Вы имеете в виду Бориса?

Бориса, Арамиса, не знаю…

Бориса. Вы заступились за него… Тогда, у кинотеатра. Я видела… Я не успела за вами, вы исчезли в переулке, как приведение… Мы могли бы сегодня встретиться?

Вот что, Ирочка, завтра я уежзаю. Далеко и на целый год. Позвони мне через год. И мы поговорим. А не позвонишь — значит не стоило встречаться сегодня.

Звонок.

Слушаю.

Вадима Люциферовича, — интеллигентно сказал пьяный далекий голос.

Прошин ответил, что подобает, и положил трубку.

Больше телефон не звонил.

Он вышел из ванной, закутавшись в теплое махровое полотенце, разорвал зубами целлофановый пакет и вытащил из него новую рубашку, надел ее — белую, невесомую, расшитую нежно-зелеными листочками, неизъяснимо приятно пахнувшую свежим бельем — и, вытирая мокрые волосы, подошел к окну.

Падал первый октябрьский снег — сырой и вязкий сменивший беспросветный дождь. Над сиреневыми улицами мерцали фонари, было по-ночному тихо и спокойно. И тут он вспомнил как год назад, приехав с работы, так же смотрел в окно на ту же сырую улицу, но только фонари горели тускло, жизнь казалась безрадостной, небо Индии осталось позади, в впереди небо Австралии — голубое и приветливе, и жизнь впереди такая же, как это небо, пусть никогда и не видимое им! Все равно такая же!

Только Лукьянов… После разговора с ним что-то надломилось… Или пройдет?

Постой-ка… — произнес он. — 12 октября я приехал из Индии, 13 через Дели уезжаю в Австралию! Так ведь… год прошел! Ровно год! Итак, сегодня праздник! Новый год! Он у меня не в декабре… У меня свой календарь. Ах, шампанского нет, жаль!