Якоб решает любить - Каталин Флореску

— Я думаю, она сумасшедшая, но все-таки кое во что верю. Например, она говорит, что у меня вообще нет отца, а забеременела она от ветра, — ответил Сарело.

— Она и про меня так говорит. Ты никогда не хотел узнать, кто твой отец? — спросил я.

— Зачем это? У меня здесь есть все, что нужно. Вы нам даете еду, а ножами я зарабатываю на остальное. Мне не хватает только одного — немного земли, где я мог бы быть хозяином. Тогда нам не пришлось бы сидеть на этом дурацком холме.

— А я хочу стать портнихой, как мама, и для этого пойти учиться к мадам Либман в Темешваре. Она шьет для богатых господ, — доложила Катица.

— Скоро она перестанет шить, так мой отец говорит. Она еврейка, а еврейские магазины теперь закрывают. Они пишут на дверях «С. N. R.»[18], — сказал я.

— Кто, немцы?

— Нет, румыны.

Рамина все еще держала письмо в руке, будто не отпускала его с той минуты, как получила. Оно было измято: сперва она его скомкала, но потом расправила, поскольку тоже почуяла недоброе.

— Сегодня же не твой день, Якоб. Что тебе здесь надо? — спросила она, увидев меня.

— Катица может прочесть тебе письмо.

— Это письмо? — удивленно спросила она, словно забыв, что у нее в руке. — Ну, давай-ка, почитай.

«Генеральный инспекторат жандармерии Темешвара.

Гиги Пескару, бульбаше цыганского табора у села Трибсветтер.

По причине долговременной угрозы румынской расе со стороны цыганского элемента, в целях сохранения чистоты крови и устранения инородных тунеядцев, Королевским декретом и распоряжениями Министерства внутренних дел и Совета Министров постановлено следующее:

Все цыгане, имеющие судимость, занимающиеся воровством и мошенничеством на вокзалах и рынках, а также не имеющие постоянного места работы и, следовательно, занимающиеся воровством и попрошайничеством, подлежат немедленной ссылке на Буг.

Отныне им запрещается покидать место жительства и надлежит подготовиться к эвакуации, которая состоится 12 сентября 1942 г. Все бульбаши обязаны обеспечить спокойное и быстрое осуществление депортации подчиненных им цыган.

Полковник Н. Диаконеску, начальник жандармерии».

Рамина встала, вытерла руки о засаленную юбку и, стараясь скрыть волнение, приказала Сарело разжечь огонь. Она поставила на очаг воду для супа. Несколько минут она стояла к нам спиной и вроде как была занята делами, но, когда наконец повернулась к нам, глаза ее были полны отчаяния. Такого взгляда я прежде не видел ни у нее, ни у кого-либо еще.

Я считал ее непобедимой, немного похожей на отца. И был уверен, что, если другие средства не помогут, она воспользуется своим колдовством. Но я ошибался. Словно прочитав мои мысли, она тихо произнесла: «Боюсь, от этой напасти еще не выросла травка. Оставьте меня одну, дети. Мне надо подумать».

Домой я пришел в растерянности, оттого что, видимо, больше не смогу таскать мешки Рамине и получать в награду очередную версию моего рождения. Оттого что придется расстаться с неповторимым запахом ее присутствия в моей жизни, с этой смесью пота, затхлого воздуха и аромата ее стряпни. Вместе с покойниками и дедом она была надежным убежищем в моем детстве, и ни самая сильная буря, ни тысяча чертей не помешали бы мне навещать ее каждую неделю.

— Они высылают Рамину! Через несколько дней приедут жандармы и увезут ее! — закричал я матери, которая вязала в гостиной.

— Знаю, говорят, цыган депортируют на Буг. В городе это уже началось, — ответила она.

— А что такое Буг?

— Это река в Транснистрии. А Транснистрия — это полоска земли на Украине.

— А почему они это делают?

— Потому что румыны считают цыган лентяями и ворами.

— Разве они такие? — спросил я.

— Конечно, такие.

— Но ведь Рамина не такая. Она помогла мне родиться и лечила меня, чтобы я не умер.

— За это мы кормим ее уже шестнадцать лет. К тому же она попросту рассказывает тебе сказки. Говорят, цыганам достанутся дома евреев, которых выгнали оттуда. Им там будет не так уж плохо. Отец все равно собирался положить конец всем этим подаркам.

— И ты бы допустила это?

— Твой отец прав. Всему приходит конец, Якоб.

— Я не согласен! Ты никогда для меня ничего не делала! А вот Рамина делала! — крикнул я и выбежал во двор.

Я взял в сарае пустой мешок и набил его всем, что только нашел в кладовке, да еще засунул двух кур. Поднять мешок мне было не под силу, поэтому я поволок его по улице, и так всю дорогу до Рамины. Я не сдался даже тогда, когда стал задыхаться, будто вся тяжесть неба легла на мои плечи. Из последних сил я перетащил груз через порог дома и повалился на диван.

— Я принес тебе поесть, Рамина. Куры, картошка, лук, репа. У тебя всегда должно быть вдоволь еды.

Рамина вышла из соседней комнаты, разговаривая сама с собой. Увидев меня, она не рассердилась, а села рядом и прижала меня к себе. Через окно падал слабеющий вечерний свет.

— Все, что ты рассказываешь, просто сказки, правда, Рамина? — спросил я, положив голову ей на живот.

— Кто это сказал?

— Мама, — ответил я.

— Да пусть себе говорит что хочет.

Из ее живота доносились звуки, словно с какого-то подземного, известного только мне континента. Я приподнял голову и снова опустил, как обычно делал ночью, когда мое сердцебиение было единственным звуком в схлопнувшемся мире.

— Как ты меня вылечила? — спросил я через некоторое время.

Рамина рассмеялась:

— Ты думаешь, это тоже выдумка?

Она отодвинула мою голову и уперлась руками в диван, но ей пришлось сделать несколько попыток, чтобы наконец твердо встать на свои толстые, расплывшиеся ноги. Покачиваясь, она подошла к сундуку, что был единственной мебелью в комнате, кроме дивана. Она махнула мне, чтобы я подошел и открыл сундук. В нем лежало множество завязанных мешочков. Рамина велела взять два из них, мы вернулись на диван, где она развязала их и осторожно высыпала между нами. В одном мешочке были целые стебли, корни и листья ее целебных трав, а в другом — порубленные и измельченные.

— Повезло тебе, что я их показываю, обычно я к ним никого не подпускаю.

— Как и к тем вещам, что ты прячешь в соседней комнате?

— Не задавай глупых вопросов. Здесь все, что мне тогда понадобилось. И еще свежий чеснок, конечно. Вот это растение называется «Божья плоть». Кто сорвет его без должного уважения, умрет или сойдет с ума. Эта травка пригодилась, чтобы успокоить твои соки. Ее не так-то просто найти, она прячется от людей. А другая зовется «перо летуна». Она растет на сухих каменистых местах, цветы ее пахнут медом. Говорят, что у этого растения есть голова, как у человека, и оно бегает, без корней, зато с двумя крылышками и хвостиком. Надо его попросить и пообещать, что не используешь его в дурных целях, иначе оно ничего не сделает. Но тот, у кого оно есть, притягивает деньги, находит клады и понимает язык животных. Оно помогло твоей печени и легким.

Вскоре Рамине надоело объяснять мне, она ссыпала все обратно в мешочки и велела положить их на место. Прежде чем закрыть сундук, я вынул из другого мешочка что-то вроде древесной коры.

— А это для чего? — спросил я.

— Может, ты и немец, Якоб, но для меня ты всего лишь гаджо — нецыган, а значит, нечистый. Каждый раз, когда ты уходишь, я жгу немного вот этого, чтобы очистить жилище после тебя. А теперь бегом домой и скажи отцу, что завтра я приду к вам. Рамина еще не сказала последнего слова.

Домой я шел в темноте, под проливным дождем. Я еще никогда не ходил так поздно. Насквозь мокрый и готовый в любую секунду броситься наутек, я спешил к деревне, но та, вместо того чтобы приближаться, с каждым шагом казалась мне все дальше. Дождь шумел злобно и громко, сплошная завеса воды, способной смыть все, вплоть до грехов. Поэтому я не услышал шума автомобиля и лишь в последний момент отскочил в сторону. Это отец возвращался из города, он остановился, открыл дверцу, и я сел в машину.

— Что ты тут делаешь так поздно? — спросил он.

— Я был у Рамины, их с Сарело высылают на Буг.

— Так тому и быть. Значит, проблема решится сама собой, иначе мне пришлось бы запретить тебе общаться с ними. Это нас позорит.

— Ты не можешь им помочь? У тебя же столько знакомых.

— Для цыганки я и пальцем не пошевелю, можешь умолять сколько угодно.

— Я буду делать все, что скажешь. Даже стану коммерсантом, если захочешь! — закричал я.

Отец резко затормозил и повернулся ко мне.

— Слушай внимательно, мой мальчик. Слишком поздно ты спохватился. Ты не годишься для дел. Я решил отправить тебя в Темешвар, в немецкую школу. Для этого я и ездил сегодня в город. Я невысокого мнения о болтовне интеллигентов, но, может, хоть на это ты сгодишься.

Мать с озабоченным видом ходила по крыльцу из стороны в сторону. Увидев меня, она хлопнула в ладоши и воскликнула: «Иисус-Мария-Иосиф!» Так она всегда говорила, когда боялась или возмущалась, это было ее восклицание на все случаи жизни. Она завела меня в дом, раздела и обтерла полотенцем. Потом сунула под одеяло два нагретых кирпича и принесла мне поесть.