Журнал «Вокруг Света» №03 за 1971 год - Вокруг Света

Управившись с веткой, зверек тихо соскальзывал в воду и скрывался из глаз, но ненадолго. Вскоре он снова, появлялся, держа в зубах осиновый прут около полуметра длиной; мы понятия не имели, откуда он его взял. Не было слышно звука падающих деревьев.

Теперь в кормушке снова была еда, и в течение десяти или пятнадцати минут мы слышали ритмичное постукивание зубов, говорившее нам о том, что бобр голоден. Наконец, наполнив желудок и бросив остатки еды на кормушке, он уплывал.

К этому времени стало настолько темно, что мы увидели волны, только когда второй зверек уже подплывал к кормушке. На этот раз волны были не такими сильными: бобр был поменьше — самка. Она вылезла из воды на кормушку, отряхнула воду со шкурки и принялась расчесывать мех. Она также обгрызла палку, оставленную бобром, очистив последние остатки коры. Затем она также соскользнула с кормушки и через одну-две минуты вернулась со свежей веткой. Уже совсем стемнело, и мы едва различали ее, но слышали, как она обгрызала кору. Затем она ушла, и только время от времени издалека доносились звуки, говорившие о том, что в пруду по-прежнему кипит жизнь.

— Ты заметил, — сказала Лилиан, — они всегда оставляют еду для следующего бобра, правда?

— Всегда, — ответил я.

Мы пошли вместе к дому. Когда мы уже подошли к двери, Лилиан внезапно спросила:

— Почему люди на них непохожи?

Я постоял, нахмурясь и глядя в землю, потом сказал:

— Мне кажется, бобры инстинктивно делают то, чему люди в конечном итоге должны научиться. Кажется неправдоподобным, что бобр, хоти он всего лишь скромное животное, способен следовать золотому правилу, а человек — нет. Просто, Лилиан, люди непохожи на бобров, и это очень жаль.

По всем законам человек не считается виновным до тех пор, как не будет доказано, что он действительно совершил преступление, в котором его обвиняют. Никто не имеет права указывать пальцем на какого-нибудь человека и говорить, что «этот человек — убийца», до того, как все улики будут расследованы и суд вынесет свой приговор.

В тот день, когда я задумчиво ходил вокруг одного из лучших наших поселений бобров, глядя на красноречивые следы погрома, учиненного кровожадным волком, в моем сердце родилась черная ненависть и губы мои прошептали страшные слова клятвы. То тут, то там валялись остатки внутренностей бобров или несколько клочков шерсти, а немного поодаль лежал наполовину съеденный труп крупного старого самца рядом с недавно сваленным тополем. Все это ясно указывало, что волк был почти сыт, когда он вонзил в бобра зубы.

Когда же я увидел, что он убил старую бобриху, моя Ненависть зажглась ярким неистребимым пламенем. Бобриха лежала животом к солнцу в десяти шагах от хатки, раздутая. Она была уже старой, это правда, но ее материнство достигло самого расцвета. На протяжении многих лет она могла бы приносить по четыре-пять крепких детенышей. Теперь она была мертва, ее убили хищные челюсти Волка, и он не съел ни кусочка ее мяса. Тайга предстала предо мной с самой неприглядной стороны; я не видел никаких причин для убийства матери-бобрихи, я даже не мог придумать ни одной причины.

Была середина нюня, осины и ивы уже покрылись листвой. Лилии и другие водяные растения выбросили листья на поверхность, и на крыше бобровой хатки сидел молодой выводок гусей. Была середина июня, и повсюду в тайге была молодая жизнь. Несколько минут я стоял, прислушиваясь. Из глубины хатки донесся слабый плач бобрят, умирающих мучительной и жестокой голодной смертью.

Тогда я поднял лицо к небу и поклялся: «Я доберусь до тебя, даже если мне придется потратить на это вечность!» Произнести эту угрозу было легко, выполнить ее было гораздо труднее.

Несмотря на огромный ущерб, который Волк причинил нам за четыре года войны, я ни разу не мог отнестись к нему, как к заклятому врагу. Нас связывали узы, которые даже все его кровавые преступления не могли полностью порвать: мы оба были частью тайги, нам обоим тайга давала хлеб насущный. Каждый раз, когда я доставал из капкана норку, ондатру или выдру, я тоже был убийцей. Тайга заставляла меня убивать. В противном случае мне нужно было бы собраться, уехать и никогда не возвращаться назад. Ни один человек не сможет долго прожить в тайге, не убивая.

Так же было и с Волком. Он не мог лишить себя удовольствия (или необходимости) убивать, так же как самец лося не может избавиться от лихорадки брачного периода. Его кровавая страсть к уничтожению принадлежала ему по праву наследства, она была рождена в нем и вскормлена молоком облезлой волчицы, давшей ему жизнь.

За те четыре года, что я охотился за ним, я часто видел огромные отпечатки его лап в грязи или в снегу, когда он проходил по нашей территории как привидение, но только один раз я увидел его живьем. Это было в середине декабря, когда я ставил капканы на норку и выдру в незамерзшем ручье, журчавшем среди елей, окружающих ондатровое болото. Такие ручьи довольно часто встречаются на севере, и вода в них не замерзает даже при 40 градусах мороза. Я подъехал к краю болота верхом, но затем привязал лошадь к дереву и пошел по льду пешком. Мое крупнокалиберное ружье было в чехле привязано к седлу, а за плечом у меня было однозарядное ружье калибра 22 на случай, если в калкане будет живая норка или выдра.

Внезапно в камышах показалось какое-то серое тело, такое большое, что я сначала принял его за оленя. Но когда он повернулся и побежал, я понял, что наконец мы с Волком встретились. Нас разделяло всего сто двадцать метров льда. Несколько секунд убийца стоял, повернувшись ко мне боком, — великолепная мишень для любого, достаточно мощного ружья. Но мое легкое ружье было бесполезно. Затем он повернулся и легко побежал прочь, похожий на серую молнию в слепящем солнце, и растаял в неясной тени елей.

Я направился в камыши посмотреть, что он еще натворил, и лед дал мне красноречивый ответ. Крыши четырех хаток ондатр были разбросаны по льду; это означало, что четыре ондатры погибли в челюстях Вояка.

О, у него был очень острый ум, не менее острый, чем самое лучшее лезвие! Если я ставил на него три волчьих капкана и тщательно прятал их под опавшей еловой хвоей, а над ними привязывал голову оленя для приманки, как вы думаете, что он делал? Он обходил опасное место кругом, задирал ногу и оставлял на кусте свою метку, а затем шел добывать оленя сам. Однако, если в капкан попадала рысь или норка, он подходил, презирая запах стали, и упрятывал их в свою ненасытную утробу.

У индейцев существует предание, что все дурные индейцы после смерти возвращаются на землю в образе волков. Если это действительно так, то индеец, принявший образ нашего Волка, был очень умной, но омерзительной личностью.

Куда бы ни отправился призрак-убийца, за ним всегда шло не меньше полдюжины койотов, которые почтительно держались на безопасном расстоянии. Койоты по натуре оппортунисты, и они предпочитают, чтобы убийства совершал волк; сами же держатся в тылу, а когда волк уходит, съедают остатки. Когда Волк охотился на нашей территории, остатков было достаточно.

Я осматривал капканы на берегу озера Мелдрам. Лед на озере был двадцать сантиметров толщиной, прозрачный, как стекло. Я ехал верхом и, глядя вниз, видел под копытами лошади стайки толстых рыб скво так же ясно, как если бы льда не было совсем. Поскольку подковы у моей лошади были новые, я не боялся, что она поскользнется и сбросит меня на лед.

В озеро вдавалась узкая полоска земли, покрытая несколькими сантиметрами снега. Я выехал на полуостров, и, как только моя лошадь ступила на снег, я понял, что где-то поблизости было совершено убийство. Об этом говорили следы койотов на снегу. На противоположном краю полуострова, у самого льда, я увидел след, по сравнению с которым следы волков казались такими же маленькими, как следы домашней кошки рядом со следом пумы. Как только я увидел эти следы, я понял, кто их оставил. «Он опять принялся за свое, — мрачно сказал я лошади. — Но где?»

Со временем я потерял счет койотам, погибшим в капканах, западнях или от страны, предназначенной исключительно для Волка. Но ни на минуту я не отступал от клятвы покарать его во имя справедливости.

Четвертая зима моей охоты за Волком была «чертовой», по местному выражению. Я пережил с полдюжины таких зим, и каждая оставляла на мне свою отметину. Как обычно, Волк промышлял на нашей территории всю осень. В тот день, когда он выгнал двухлетнюю лосиху из бурелома и протащил ее к краю пруда, где жили бобры, я отставал от него всего на сотню метров. Я прибыл на место как раз в тот момент, когда ее внутренности начали вываливаться через рану в брюхе, нанесенную Волком. Но, конечно, он услышал меня, и, когда я приблизился, он уже был, наверное, в километре от этого места.

Между рождеством и Новым годом на нас с севера поползли грязные тучи. Около полуночи я проснулся от дикого завывания ветра. Я встал и сразу понял, что пришла «чертова» зима. Когда я пошел в сарай, северный ветер почти разрубил меня надвое. Ветер нес с собой сплошную пелену колючего снега. Когда снег падает мокрыми пушистыми хлопьями, это означает, что метель скоро кончится, но, когда зловещий арктический ветер хлещет снежной крупой, я всегда озабочен. Никогда не знаешь, скоро ли кончится метель и какой глубины будет снег, когда она кончится.